Неформат
Шрифт:
то важное, что они сегодня пропустили там, в его постели, но вовремя вспомнила, что у него нет и
не может быть её номера телефона. Из трубки выпрыгивал синкопирующий, как у Пресли,
Лилькин голос, словесные перепады которого сводились к одному вопросу: «Ну что? Новости
есть?» И Ляля, перекормленная ощущениями, бесцветным голосом сказала: «Есть. Хорошие. С
подробностями и фоторепортажем. Но только в завтрашних газетах. Сейчас устала – не могу. И
родители вот-вот нагрянут».
Робинзона, и наконец-то отключилась.
А Ляля, в домашнем халате и с дежурным учебником в руках, приготовилась встречать
родителей, не в силах отделаться от загадочной и совсем неуместной фразы из китайской
даосской притчи тысячелетней давности, которую слышала на последнем сборище умников-
альпинистов от аспиранта-китаиста и которая вне всякого контекста снова и снова лезла ей в
голову: «Проникновение в триграмм позволю себе считать делом, достойным чертей и духов».
Лилька едва дотерпела до следующего дня и после занятий, загнав Лялю в парк на лавочку
под всё ещё греющие лучи солнца, устроила ей форменный допрос в стилистике
бескомпромиссного шерифа из американских фильмов: «Как? Да что? Да сколько раз? Да какой
он у него? Да что ещё он делал?» Но Ляля, переполненная ощущениями и ещё не отошедшая от
пережитого, отвечала односложно и больше по возможности отнекивалась, чем в конце концов
вызвала взрыв шутливого негодования у подруги.
– Слушай, с тобой не соскучишься! – воскликнула Лилька с напускным отчаянием. – То ты
изображаешь из себя тургеневскую девушку, всю такую Асю в белом – ни одного поцелуя без
любви и вся такая хрень! Впрочем, всё лучше, чем эта дура из «Комсомольской правды» Елена
Лосото – такой себе Павка Корчагин в юбке. А оказывается, что ты не Ася и не Лосото, а Незнайка
из Солнечного города. Читала? Тот, которому приказали не рассуждать, а отвечать: «Да, господин, нет, господин». Понятно? А он в ответ: «Да, господин, нет, господин». А ему: «Ты что, дурак?» А он
в ответ: «Да, господин, нет, господин». Так и ты.
Но Ляля, несмотря на словесные атаки подруги, только улыбалась внутренней потаённой
улыбкой, вся оставаясь во власти того, что произошло с ней вчера, чем, кстати, безумно
раздражала Лильку, как раздражает любого человека эмоциональное отсутствие собеседника,
участвующего в разговоре лишь так, ради проформы.
И Лилька-шериф, за неимением самых свежих улик о таинствах плотской любви,
бросилась в лихорадочный пересказ старых, позаимствованных то ли от других своих подружек,
то ли из собственного богатого опыта деталей, сопровождаемый изрядной долей дидактики в
духе «вот ведь как бывает!» Если
наглухо замкнутое на себе сознание Ляли, то именно вот этот бесстыдный пересказ того, как это
было у других, чего она так опасалась прежде. Но теперь, когда она была надёжно вакцинирована
от чужих душевных инфекций своей собственной – тем, что она ощутила вчера, лёжа под ним, –
чужие злоключения потеряли для неё всякую опасность. Лилька, войдя во вкус, продолжала
ораторствовать на любимую тему, и Ляля с некоторой оторопью поняла, что ей, наверное,
повезло, если сопоставлять её опыт с тем, что описывала Лилька, иллюстрируя свою лекцию
примерами многочисленных подруг. Ляля, наконец, откупилась от посягательств подруги на
подробности одной лаконичной фразой: «Если твои подруги-бедолаги не врут и их лишали
девственности вот так, как ты рассказываешь – какие-то любители-самоучки, слесари-
интеллигенты, – то тогда мой вчерашний Роман, судя по всему, виртуоз». Само слово «виртуоз»
погрузило Лильку в ещё большую ажитацию, но Ляля молчала, как цельный в своем
моралистском характере ковбой из бескрайней Монтаны, которого не расколоть на допросе с
пристрастием ни одному нечистому на руку шерифу.
Роман и на самом деле был виртуозом – и она осторожно, постепенно убедилась в этом,
опровергнув для себя это лукавое прилагательное «вчерашний». Нет, он постепенно стал для неё
и «сегодняшним» и «завтрашним», потому что она небрежно, будто походя, продолжала
назначать ему встречи раз в неделю, уже не притворяясь, что ей нужно что-то ещё, кроме этого…
Чтобы он аккуратно, без надменности и суесловия учил её в постели. Этот выбор мог показаться
странным, ибо в повседневной жизни и на вечеринках, куда она ради светского протокола
появлялась хватить очередную порцию масонско-альпинистских мудростей и тайком сравнить
себя с девушками в шерстяных юбках и джинсовых куртках на голое, без лифчика, тело, он
токовал как тетерев в брачную пору и потому мало отличался от остальных. Все эти вечеринки,
болтовня, все эти встречи-пересечения с аспирантами, эмэнэсами, горновосходителями,
стройотрядовцами, работниками НИИ и закрытых номерных «ящиков» являлись для него
природной средой обитания, экологической нишей для подотряда хищников-мужчин с
претензиями на интеллект. Но в сексе он раскрывался с другой стороны – как умелый скрипач,
который проделывает такие чудеса мастерства и берёт такие ноты, что можно было только
восхищаться… или учиться. И она, внутренне поражаясь тому, как судьба, смеясь, снова и снова