Негатив. Портрет художника в траурной рамке
Шрифт:
Все это, конечно, были глупости. К аресту Струнского Закутаров не имел никакого отношения: Бегемотика взяли вечером на улице с поличным — он был хорошо нагружен, нес куда-то или откуда-то две книжки Авторханова, «Слепящую тьму» Кестлера, «Новый класс» Джиласа… И только на следующее утро домой к ничего не подозревавшему Закутарову нагрянули с обыском. Вошли неожиданно: Дашуля рано убежала в университет и забыла закрыть входную дверь, — с ней это частенько случалось (а может, дверь тихонько открыли отмычкой — они умеют).
На письменном столе совершенно открыто лежал только что вышедший в Париже свеженький глянцевый томик тамиздатского «Архипелага» и под ним — «Хроника», машинописные листки на папиросной бумаге. Гэбешникам,
После обыска Закутарова под холодным осенним дождем вывели из дома (соседи небось прильнули к окнам), посадили в черную «Волгу» и повезли в «Особняк», и даже записку жене не разрешили оставить, сказали: «Не беспокойтесь, скоро вернетесь». «Особняком в переулке» называли в городе местное управление КГБ — огромное серое бетонное здание, криво, уродливо пристроенное к восхитительному старинному особнячку, который когда-то, еще в годы революции, ЧК реквизировала у местного судовладельца, тонкого ценителя архитектурного барокко. И здесь в кабинете следователя после не слишком продолжительной беседы Закутаров действительно признался: да, и «Архипелаг», и «Хронику» он получил от Струнского.
«Ну вот, что и требовалось доказать», — удовлетворенно сказал следователь, молодой белобрысый и лопоухий мужичонка со значком сельхозинститута в петлице. «Выдвиженец из сельского комсомола», — подумал Закутаров. Следователь некоторое время внимательно смотрел на него и, обнажая длинные передние зубы, улыбался какой-то вертикальной, заячьей улыбкой. На пустом столе лежали несколько листков протокола, окно было наполовину забелено матовой краской, на белой пустой стене — портрет Дзержинского. Закутаров успел подумать, что и длинная заячья физиономия следователя, и вся обстановка в кабинете — замечательно типажны: мог бы получиться отличный снимок… «Будем считать, что это начало нашего сотрудничества», — сказал наконец следователь, и было непонятно, спросил он или утвердительно подвел итог беседы.
Закутаров промолчал. Уж сотрудничать-то с КГБ он никак не собирался.
5
«Московские правозащитники считают, что ты поступил аморально», — сказала Дашуля месяца через три или четыре, когда Закутаров уже и думать перестал о том допросе. Она пришла с улицы, где случайно встретила кого-то из черноморских читателей «самиздата», имевшего постоянные связи со столичными диссидентами: «Он увидел меня и хотел перейти на другую сторону, но я его окликнула. Ему деваться было некуда».
Закутаров взорвался: да пусть бы девался куда подальше! Подумать только, «московские правозащитники считают»… А как он должен был поступить? Героически молчать? Взять все на себя?
Рискнуть, и при худшем обороте дела пойти в лагерь лет на пять, как ему сразу пообещал этот хищный заяц следователь? Оставить лишь до середины дописанными «Эстетические начала истории» (через двадцать пять лет
«Нет, положительно, у русской интеллигенции какая-то закупорка нравственных понятий, — говорил Закутаров уже тише, постепенно успокаиваясь, — какой-то нравственный ступор. Они никак не могут взять в толк, что добро и зло не позой измеряется, не количеством чудаков, добровольно отправившихся на гильотину, но делами, результатом работы — ре-зуль-та-том!» Он, Закутаров, не революционер и не подпольщик. Он историк и художник (да, да, и художник!). Он оканчивает университет, и у него есть обязательства перед собственной совестью. А вот если бы он, поддаваясь нравственному давлению диссидентского сообщества, отправился в лагерь, если бы принял позу распинаемого Христа и, загодя раскинув руки по сторонам, стал бы искать, где же тот предназначенный ему крест, — вот это как раз и было бы и глупо, и аморально.
«Ты, что ли, тоже считаешь меня аморальным?» — спросил он Дашулю.
«Не знаю, — сказала она. — У меня такое чувство, словно мы с тобой, взявшись за руки, шли беспечно по улице, и нас обоих грубо схватили, затащили в парадное и изнасиловали. А мы отряхнулись и теперь как ни в чем не бывало идем дальше и мирно беседуем о высоких материях… Я не хотела тебе говорить, но меня ведь тоже вызывали. И спрашивали о тебе: что муж читает, что пишет? И я не сумела промолчать и подписала семь листов протокола — рассказала, что ты читал в прошлом месяце, что в позапрошлом, что год назад… Когда читал Шпенглера, когда Ясперса, когда Сартра… Я тебя сдала, понимаешь? Я… тебя… сдала», — сказала она с расстановкой. Она явно была на нервном взводе, ее трясло.
«Что ж тут особенного, — попытался он успокоить ее, — Шпенглер… Ясперс… Все это есть в городской библиотеке, разрешенное чтение. Ты все сказала правильно».
«Что — правильно? Что тебе правильно? Как же ты не понимаешь, чурбан равнодушный! — Теперь она уже плакала и, стоя перед ним, словно перед закрытой дверью, в такт каждому слову слабо стучала кулачком ему в грудь. — Я… сдала… им… нашу… жизнь, и следователь под этим расписался. Оприходовал. Тебя сдала, саму себя, наше чтение, наши разговоры, нашу любовь… Понимаешь наконец? Ты все это так придумал, ты, ты. Это из-за тебя, из-за тебя, из-за тебя приходится терпеть такое унижение…»
Он, честно говоря, не очень понимал, из-за чего истерика. Да, в силу неординарности мышления у него всегда будут сложные отношения с властями: отныне такова его (а значит, и ее) жизнь. Разве не верную тактику оба они выбрали при столкновении с КГБ: он — осознанно, рассчитанно, она — интуитивно следуя за ним? Но тот конкретный эпизод закончился, все прошло, он, слава богу, остался на свободе, и можно работать дальше и жить как жили. Что же теперь так убиваться?
Иногда он думал, что, может быть, ее повышенная в последнее время нервозность объясняется какими-то физиологическими причинами. Ну вот, например, у них не очень-то складывается сексуальная гармония. Но когда он заговаривал об этом, она только раздраженно отмахивалась: «Как раз все наоборот». Что значит «наоборот», она не объясняла и вообще не любила говорить на эти темы.