Негатив. Портрет художника в траурной рамке
Шрифт:
Сожгли, сожгли ателье, никакого сомнения нет, хоть бы и не было этого звонка с еврейским акцентом. Вся электропроводка была в свое время тщательно продумана и по высшему «евростандарту» смонтирована под его собственным наблюдением, и теперь, мысленно пройдя всю ее метр за метром, он мог сказать наверняка, что короткого замыкания случиться не могло… Нет, приехали специалисты, профессионалы, наглые, уверенные: спокойно ключом открыли дверь, вошли, запалили и не торопясь ушли, аккуратно закрыв дверь на замок. И ведь точно не торопились: по мелко битому стеклу, по несгоревшим, хоть и тронутым огнем обрывкам на полу можно предположить, что еще до пожара со стены сорвали все снимки и от души потоптались на них. Или даже помочились.
Хотя на первый взгляд странно, что сожгли именно мастерскую, а не дачу — предмет его гордости, деревянную, «срубовую фантазию», проект которой он придумал в перекличке со старинной северопрыжской и пустовльской архитектурной традицией
Понятно, что мастерскую сожгли не для того, чтобы нанести существенный урон (дача раз в пятнадцать дороже), но чтобы взял он в толк, что ведет себя неправильно. Это пока не наказание, но предупреждение. Довольно мягкое, чуть ли не товарищеское. А антисемитская угроза — так, пошлая шутка непосредственных исполнителей, тех скотов, что не могли отказать себе в удовольствии не только запалить ателье, но и поглумиться над ненавистными снимками.
Нет, его нынешние оппоненты (или уже противники? даже враги?) — люди серьезные и сами до таких глупостей, как антисемитизм, не опускаются. Простая рабочая ситуация: три месяца назад ему предложили вернуться в президентскую команду, — мол, скоро начало предвыборной кампании, и лучше него никто… да много чего никто не сделает лучше него. «Пора перестать бить баклуши и заняться делом», — недопустимо фамильярно, почти развязно (что было ему несвойственно и чего никогда прежде за ним и не замечалось) заявил Костя Крутобоков, которого опять-таки он, Закутаров, пять лет назад рекомендовал советником в президентскую администрацию. Как две капли воды похожий на молодого Наполеона, женственный красавчик Костя дослужился за эти годы до зама, и ему было поручено пригласить строптивого политтехнолога и провести с ним неофициальную беседу. Впрочем, Костя сразу дал понять, что лишь транслирует и слова, и волю, исходящие «с самого верха»: «Сам хочет именно тебя…» Закутаров отказался. Через две недели его еще раз попросили подумать хорошенько — тот же Костя, но теперь уже по телефону и раздраженно, даже грубо: «Ты все взвесил?» Он взвесил — и послал Костю на… сказал, чтобы ему больше не звонили по этому поводу. Но и последствия он взвесил. И тут же отправил жену с детьми в Англию к ее родителям, — так, на всякий случай: береженого Бог бережет.
Он прекрасно понимал, что дело не в избирательной кампании — тут они и без него легко справятся, — дело в предложенной им некоторое время назад идее изменить Конституцию и продлить президентский срок с четырех лет до семи или даже до десяти. Он заговорил об этом года два назад, в конце первого четырехлетия. Тогда это был красивый тактический ход — народ «бьет челом»: мол, мы тебе, отец наш, верим, мы тебя любим, правь же нами семь лет (а в перспективе — и два раза по семь)… Но нет, Президент обращается к стране с телеэкрана и, соблюдая верность Конституции, спокойно и уверенно отказывается — и прекращает эти неуместные разговоры. И вскоре назначает дату новых президентских выборов, на которых, без сомнения, победит с семьюдесятью процентами голосов. Тонкий, красивый пиар, — кто понимает, конечно.
Теперь же речь идет не о тонкой игре, а о том, чтобы действительно сломать Конституцию — грубо, через колено: за пару лет до выборов они снова выдвинут идею увеличения президентского срока. Но это будет уже не шахматный ход, а откровенный борцовский прием: имея поддержку семидесяти процентов населения, контролируя более двух третей Думы, и с Конституцией, да и вообще со страной можно делать что угодно. Хоть пожизненное президентство вводи.
Ну, пока, может, и не пожизненное, но десятилетний срок введут, и Закутаров им тут не нужен. А нужен он, чтобы все это обставить — гармонично, красиво. Чтобы потное насилие подать общественному мнению — и в стране, и в мире — как многозначительную игру прозорливых либеральных стратегов. Вот это уж точно никто лучше него сделать не сумеет: политическая эстетика — его профессия…
Ну, и еще, конечно, его, великого Закутарова, надо держать на коротком поводке, чтобы не вздумал работать на оппозицию: зная его негативное отношение к затее, они, может, больше всего и опасаются, что уйдет к оппозиции. Считается почему-то, что он «слишком много знает». И если опасаются всерьез, то и меры предпримут серьезные.
И вот теперь, пожалуйста, сгорело ателье. Конечно, не Костя Крутобоков поджигал. Но Костино выступление «по ящику» и все сопутствующие наезды — знак, что Закутаров лишен защиты сверху,
Все это пришло на ум, пока он спускался от Карины с шестого этажа пешком по лестнице: даже на минуту не хотелось запирать себя в тесной, душной и вонючей кабине лифта. Иногда с ним случались приступы клаустрофобии… Было половина первого. Двух часов хватило, чтобы выспаться. Карина встала раньше или вообще не спала и, когда он проснулся, сварила крепкий кофе в большой турке. Ничего, теперь он в полном порядке… День был ясный, и на чисто вымытых и еще даже слегка влажных и пахнущих сыростью лестничных ступенях лежали ломаные прямоугольники солнечного света. На третьем или четвертом этаже окно на межэтажной площадке было распахнуто в густую крону тополя, объемно заполненную громким птичьим щебетом. Со двора слышались детские голоса. А еще этажом ниже на широком подоконнике открытого окна, стоя спиной друг к другу, две молодые женщины в синих рабочих халатах мыли стекла — обе крепкие, коротконогие, широкобедрые, полногрудые. Если бы, оставив их вот так вот в окне, донага раздеть обеих, получился бы отличный снимок…
Жизнь продолжается. Надо работать, надо снимать, а он даже без камеры ходит. Всё, хватит, он завязал с политикой, в очередной раз «выпрыгнул из биографии», расстался с судьбой, которую навязывали обстоятельства, освободил голову и душу — и теперь не выпускать камеру из рук, снимать и снимать. Ни дня без снимка. Надо наконец вполне осознать свое призвание и понять, что любое серьезное искусство — не профессия, а способ мировосприятия. Именно способ мировосприятия, даже образ жизни, при котором душа трудится постоянно, и днем, и ночью. («Не позволяй душе лениться», — всегда назидательно говаривал папа Клавир, отправляя мальчика Олега Закутарова назад к матери в Краснобережное после кратких каникулярных визитов в московское «Гнездо Клавиров».)
Проект с «Обнаженными» он обязательно реализует. Даже, пожалуй, расширит экспозицию: среди десятков обнаженных мужиков и баб разных возрастов и сословий, среди этого голого народа российского, среди огромных чернобелых листов он разместит небольшие (в цвете) портреты современных политиков — Президента, людей из его администрации, премьера, партийных лидеров. Все они будут вполне одеты, в пиджаках и при галстуках. За последние годы у него скопилась богатая коллекция этих персон — когда озабоченных или даже задумчивых, когда самодовольных и наглых, когда тупых и злобных, когда вороватых и ничтожных. В мощной лавине обнаженной натуры, рядом с загадочной готикой Карининой вульвы их мелкие мордашки обретут именно то значение, какое имеют на самом деле: пестрый мусор, смётки истории… Да будет так!
Выйдя из подъезда, он вдруг понял, что как не мог войти в лифт, так теперь не может сесть за руль: он подошел к машине, но от одной только мысли, что сейчас закроет себя в замкнутом пространстве тесного автомобильного салона, ему стало страшно, он почувствовал, что не может дышать, к горлу подступает тошнота и он теряет сознание. Пришлось облокотиться, почти лечь на грязный капот машины и так переждать минуту или две, пока приступ прошел и он смог несколько раз глубоко вздохнуть… Клаустрофобия всегда проявляла себя накатом безотчетного страха, удушьем и тошнотой. Впервые это случилось с ним двадцать с чем-то лет назад, когда его арестовали и привезли в Лефортово и, прежде чем подвергнуть обыску и медосмотру, что всегда предшествует окончательному водворению зэка в камеру, оставили одного в каком-то мрачном отстойнике, в квадратной каменной коробке с тяжелой кованой дверью и без окон. Комната тускло освещалась пыльным плафоном высоко под потолком, и там же под потолком в углу однотонно гудел вентилятор за пыльной решеткой, и Закутаров начал задыхаться и почувствовал, что вот-вот потеряет сознание, и тогда он подумал, что, может быть, через эту вентиляционную решетку в помещение нагнетается какой-нибудь газ, и он бросился к двери и стал кричать и барабанить кулаками, но дверь была так массивна, что он колотил в нее беззвучно… Впрочем, через минуту тяжелая дверь медленно открылась, внезапно зажегся яркий свет (он так и не понял, где были эти лампы), и в отстойник вошли надзиратель и немолодая медсестра в белом халате. Закутарову велели раздеться донага и тщательно осмотрели его, кто-то из них даже в задний проход залез пальцем, — процедура весьма неприятная, и Закутаров громко застонал от боли, но когда все закончилось, он подумал, что было бы здорово снять эту сцену со стороны. Впрочем, может быть, это сюжет не для фото, но эпизод для фильма: голый зэк, и медсестра и надзиратель молча манипулируют над ним…