Негатив. Портрет художника в траурной рамке

Тимофеев Лев

В кабинете академика у Боттичеллевой богини была не только эстетическая, но, видимо, еще и некая прикладная функция: прямо под картиной за ширмой, перед окном, выходившим на глухой брандмауэр, стояло гинекологическое кресло и рядом — шкафчик с медицинским инструментом. Уже только совсем повзрослев, Закутаров понял, что великий гинеколог делал на дому запрещенные в те годы аборты высокопоставленным женам и любовницам, не желавшим афишировать свои женские проблемы хоть бы даже и в «кремлевке» (или тем более — в «кремлевке», насквозь просвеченной гэбухой). Поняв это, он подумал, что к кабинету, должно быть, навечно приписан хоровод серых недотыко-мок — несостоявшихся душ неродившихся детей членов Политбюро. Так что по части близости к верховной власти это местечко похлеще «Артека» будет…

К тому времени, когда Закутаров поселился в «Гнезде», из всей большой семьи здесь оставались только двое: тетя Эльза, шестидесятилетняя сестра Евсея, мать непутевого кузена

Сен-чика, эмигрировавшего в Америку, — всю жизнь она проработала машинисткой в Политиздате и теперь целыми днями у себя за закрытой дверью стучала на машинке, видимо, брала заказы, подрабатывала; да еще в первые месяцы пребывания Закутарова лежала в дальней комнате парализованная столетняя Фенечка, когда-то совсем девочкой пришедшая в дом и с тех пор перенян-чившая три поколения Клавиров.

Закутаров только однажды в первые дни по приезде из Черноморска, преодолевая отвращение к стойкому запаху гниения и нечистот, заглянул в эту дальнюю спальню и увидел ничем не укрытый и совершенно обнаженный маленький обтянутый кожей женский скелетик, лежащий на желтой медицинской клеенке посреди огромной «дворцовой» кровати красного дерева. У старой Эльзы, видимо, не хватало сил на частую стирку, и она оставила Фенечку умирать без постельного белья и одеяла.

Кадр был потрясающий, и Закутаров сходил в свою комнату за камерой и, вернувшись, по-хозяйски шагнул в музейную спальню, прямо в ботинках встал на голубой шелк стоявшего здесь «елизаветинского» стула и снял широкоугольником сверху маленький человеческий огарок на широком царском ложе с четырьмя игриво нацелившими свои луки бронзовыми купидончиками на спинках по углам (недавно, в конце девяностых, он получил за этот снимок премию немецкого журнала «Фотомир»). Старуха, как ему показалось, со страхом смотрела на него снизу и вроде что-то промычала, и Закутаров, выйдя в коридор, крикнул Эльзу: «Тетя, идите, Фенечка зовет вас…»

Фенечка вскоре умерла, или ее куда-то отвезли умирать, но это прошло мимо Закутарова: просто однажды он увидел, что дверь в дальнюю комнату открыта и царская кровать пуста. Из комнаты продолжало тянуть отвратительным духом многолетней болезни, и он плотно прикрыл дверь и повернул ключ, торчавший в замочной скважине.

Ключ так и продолжал торчать в замке, когда через семь лет Закутаров вернулся из ссылки. Он отомкнул дверь, вошел в комнату и на царском ложе увидел все ту же желтую медицинскую клеенку — никуда не делась. Однако никаких неприятных запахов не было. Удивительно, но в спальне, в которую давно никто не заходил, — а последние три года квартира вообще была опечатана, — теперь явственно ощущалось неизвестно откуда взявшееся тонкое и нежное благоухание. Древесина старинной мебели, что ли, источает нежный аромат? Иначе — откуда он? В течение нескольких лет Закутаров время от времени заходил сюда, чтобы убедиться, что тонкое благоухание не только не исчезло, но становится все более и более явственно, — даже когда и мебель отсюда вынесли. И только когда молодая жена-англичанка, облюбовавшая комнату под супружескую спальню (никакого особенного запаха она здесь не почувствовала, и Закутаров почему-то ничего ей не сказал), распорядилась сделать евроремонт — сначала здесь («just to sleep the sleep of the blessed, darling, and to make love as all normal people do»), а потом и во всей квартире, — только тогда благоухание исчезло. Во время ремонта Закутаров как-то зашел в спальню и почувствовал, что здесь пахнет лишь казеиновым клеем, на котором, видимо, была замешена побелка (жена требовала, чтобы рабочие использовали только экологически чистые материалы)…

Исчезновение Фенечки Закутаров принял как данность и тетку расспрашивать не стал. Да она ничего и не сказала бы: она вообще с ним не разговаривала. Изредка они встречались в коридоре или на кухне. Маленькая щуплая старуха всегда была в одном и том же заношенном зеленом халате, видимо, собственного покроя и пошива: никакой даже самый бездарный модельер не мог придумать к зеленому халату отложной воротник ярко-желтого — теперь грязно-желтого — цвета и такой же «нарядный» желтый пояс с кистями (убивать надо за такое соотношение цветов и форм!).

Закутаров подчеркнуто вежливо здоровался: «Доброе утро, тетя Эльза», или: «Добрый вечер, тетя Эльза», — но она, вечно глядя в пол, только едва кивала своей маленькой головкой, покрытой жалкими седыми кудряшками (неужели до сих пор подкручивает на папильотках?). Поначалу он иногда обращался к ней с каким-нибудь бытовым вопросом, например, можно ли воспользоваться чайником или посудой из кухонного шкафа, но она не отвечала и, как всегда глядя в пол, молча скрывалась у себя в комнате. Может быть, она считала вселение Евсеева внебрачного сына незаконным или у нее просто был дурной характер… Закутаров в конце концов совсем перестал обращать на нее внимание: разве только здоровался — и мимо.

Впрочем, они и встречались-то редко и случайно: днем Закутаров никогда, даже после суточного дежурства, не бывал дома и ночевать всегда приходил поздно, если вообще приходил. Издание

нелегального журнала в условиях конспирации при постоянной слежке, когда лишний раз даже и позвонить никому нельзя — известно, что телефоны прослушиваются, — оказалось тяжелой, просто-таки изнуряющей ежедневной работой. Закутаров так уставал, что однажды, едучи домой после очередного собрания редакции, крепко уснул в поезде метро, и его увезли в депо, где двое молодых ментов приняли его за пьяного, вытащили из вагона и, дыша в лицо смесью водочного перегара и копченой рыбы, почти ласково называя «студентиком» и похохатывая, бесцеремонно ощупали, обыскали, спустив с него штаны, залезая в трусы и лапая голое тело, и отняли все деньги — пятнадцать, что ли, рублей, — и он молча стерпел все это: слава богу, бывшая при нем папка с журнальными материалами их не заинтересовала, — возможно, потому, что на ней заботливой Дашулиной рукой (Дашуля теперь уже постоянно жила у Эльве) было жирно написано импортным маркером: «Лекции по сопромату». (Про этот случай он не рассказал ни Эльве, ни Дашуле, ни другим участникам «предприятия»: это был его личный промах, его собственная неосторожность, — слава богу, без последствий, — и понапрасну тревожить товарищей он не стал. Да и стыдно было: вроде как «опустили» его менты.)

Понятно, что у него не оставалось ни сил, ни времени, да и желания не было думать о старой Эльзе, искать способ как-то подойти к ней, установить хоть сколько-нибудь теплые родственные отношения. И если бы она сама вдруг вздумала проявить какую-то заботу или хотя бы интерес к его жизни, — это было бы сильно обременительно.

А так он вполне равнодушно и вполне комфортно жил как сосед по коммунальной квартире. И когда, уже закрытый в следственной тюрьме, он получил с воли известие (все тот же Рабинович принес), что вскоре после его ареста Эльза покончила с собой — повесилась у себя в комнате, привязав к медной ручке старинной оконной рамы тот самый шелковый пояс с кистями, он не смог это вообразить, поскольку с удивлением понял, что не знает, какие там у нее в комнате окна и рамы: за три года жизни бок о бок — через коридор, почти дверь в дверь, — он ни разу не зашел к ней: ни она не позвала, ни ему в голову не пришло. Он, профессиональный портретист, даже лицо ее с трудом восстановил в памяти. Только по давним детским впечатлениям помнил, что была она сильно раскоса: один глаз смотрел прямо на собеседника, а другой — совершенно в сторону.

4

Это Лера Клавир придумала привлечь Эльзу к тиражированию «Мостов»: все равно старуха уже много лет с утра до вечера стучит на машинке, и до соседей снизу если и доносится что-нибудь, то за долгие, долгие годы они, должно быть, привыкли. Да и кого заинтересует, что там печатает бывшая машинистка Политиздата, — скорее всего, дипломные работы слушателям Высшей партшколы или что-нибудь вроде того.

Затея казалась тем более безопасной, что сам-то Закутаров к тому времени уже пребывал в Лефортове. Его взяли на улице, во время какого-то диссидентского митинга, но в тот же день в «Гнезде» был обыск, и тетя Эльза, услышав незнакомые мужские голоса, выглянула было в коридор, но тут же перед ней возник здоровенный амбал оперативник: он извинился и попросил ее пока не выходить из комнаты. «Мы из милиции — вот к вашему соседу», — почти ласково сказал он с высоты своего огромного роста, и она, лишний раз убедившись, что племянник — точно темная личность, вот и милиция явилась, — закрылась на ключ. К ней и не сунулись даже. Видимо, оперативная разработка показала полную ее непричастность к делам Закутарова. А лишних движений гэбешники старались никогда не делать… Теперь же кабинет старого Клавира был опечатан, и если следовать принципу, что «снаряд дважды в одну и ту же воронку не падает», то «Гнездо» было самым безопасным местом в Москве.

Между тем Закутаров, сидя в тюрьме в ожидании суда, настаивал (понятно, через Рабиновича), чтобы очередные, седьмой и восьмой, номера журнала, подготовленные им еще до ареста, все-таки были выпущены. Здесь публиковались две его статьи, завершавшие цикл под общим названием «Промежуточное время» — программа мирного перехода от коммунистического порядка к демократическому обществу. В первое время после ареста он допускал худшие варианты развития своего дела и боялся, что за годы, пока ему придется быть в заключении, — кто знает, сколько! — и статьи, и другие материалы исчезнут, потеряются, будут изъяты при обысках. Это для красного словца сказано, что, мол, рукописи не горят. Горят, и еще как! Даже память о них улетает с дымом. И только опубликованные тексты вечны. Пусть для начала хотя бы в десяти экземплярах. Статьи выйдут в свет, уйдут на Запад, будут перепечатаны в тамошних изданиях, прозвучат по радио — и будут жить, жить всегда. (Он оказался прав: в конце девяностых, то есть всего-то через пятнадцать лет, тот цикл статей пришелся как нельзя кстати: статьи, особенно последние две, часто цитировались и в конце концов ладно легли в его книгу «Теория контрреволюции», которую кто-то из рецензентов назвал «катехизисом современной консервативной политтехнологии».)