Негатив. Портрет художника в траурной рамке

Тимофеев Лев

Выпустили четыре номера, и — полная тишина, никакой реакции со стороны властей. Показалось даже, что Эльве прав в своем оптимизме…

И только после пятого номера пошло: обыски, задержания, допросы. Правда, еще никого не посадили. И хотя у самого Эльве и обыска не было, и допрашивать не допрашивали ни его, ни Дашулю (ни тогда, и никогда после), он все-таки обеспокоился и даже попросил о неофициальной встрече кого-то из цековских шишек, с кем был хорошо знаком еще по университету, — чуть ли не самого Бориса Пономарева, кандидата в члены Политбюро, курировавшего науку, — хотел объяснить старому товарищу свою миролюбивую позицию. Тот принял его, правда, не дома, хотя Эльве по старой памяти звонил ему домой из уличного автомата, а в своем служебном кабинете на Старой площади (небось потом о встрече с опальным

академиком подал подробную докладную председателю КГБ) и сказал, что сам с интересом читает выпуски «Мостов» (с Лубянки, что ли, приносят?), и полагает, что, в общем, это дело интересное. Хотя, конечно, только как чтение для узкого круга, вроде рассылок «для служебного пользования», и широко распространять журнал не следует — люди могут не так понять…

Сажать — не сажать, КГБ, конечно, совсем не обязательно станет советоваться с цековским куратором науки. Да и посоветуется — решит-то все равно по-своему. (Уже теперь, много лет спустя, Закутаров вычитал из архивных документов, что именно этот студенческий приятель Эльве упорнее других цековских шишек настаивал на аресте издателей «Мостов», «не исключая и члена-корреспондента Академии наук Молокана Леонида Витальевича, чьи апелляции к так называемой «западной общественности» объективно играют на руку врагам Советского Союза».)

Но при всех надеждах на мирное развитие событий, все участники предприятия понимали, что если аресты все-таки начнутся, то первым возьмут именно Закутарова. Он был, по выражению Эльве, «стальным стержнем» предприятия — без него журнала не было бы…

И Закутаров был готов к тому, что его арестуют первым. Готов был вступить на эту новую стезю — уверенно и мужественно.

6

Журнала и не было, пока Закутаров окончательно не перебрался в Москву. Так, собирались два-три раза в неделю хорошие люди по разным кухням — то у Молокана, то у Рабиновича, то у известного поэта и барда Крутобокова-старшего (автора знаменитого «Костерка»: «Разожги костерок на поляне,// Крепкий чай завари в котелке./ / Не замесишь судьбу на обмане,// От любви не уйдешь налегке…»), то у других двух-трех друзей-единомышленников. Собирались когда втроем, когда вчетвером, когда впятером. Пили чай с дешевым печеньем, по очереди делали доклады и сообщения. В какой-то момент возмечтали о журнале и тут же назвали себя «Редакцией независимого журнала «Мосты». Правда, Рабинович в редакцию не вошел. «Если меня посадят, кто же будет защищать вас в суде?» — смеясь, объяснил он, и все тоже посмеялись, потому что на деле никакого журнала (а значит, и никакой угрозы быть арестованным и пойти под суд) и близко не предвиделось — одни разговоры, разговоры, разговоры.

Так они проговорили два года, и еще два проговорили бы, и, может быть, еще два, пока, устав от бесконечных разговоров и от взаимного лицезрения, не разошлись бы каждый по своим делам. У «предприятия» не было распорядителя, «мотора», или, как теперь сказали бы, деловитого менеджера. И только когда Закутаров насовсем приехал в Москву и, увлеченный красивой идеей Эльве издавать такой неподцензурный журнал, в котором могли бы свободно вести дискуссию мыслители самых разных, даже противоположных направлений, привез с собой четко разработанную программу издания с подробным тематическим описанием ближайших номеров (в его сознании «предприятие» существовало как единая гармоничная картина со всеми мельчайшими подробностями и деталями — от первого до восьмого номера) и тут же занялся практической организацией дела, — только тогда все поняли, что журнал выйдет, и души кухонных говорунов охватило чувство, которое поэт Крутобоков тогда же выразил двумя словами: «Восторг и ужас».

Первые три года московской жизни Закутаров и думать не думал о своей «милой кузине», а если и вспоминал мельком (вот увидел свернутый ковер в углу коридора), то полагал, что она осталась где-то в далеком-далеком детстве. Да и Лерка о братце не вспоминала. Тетя Эльза была совершенно уверена, — и когда Лера навещала ее, то и ей говорила, — что этот откуда-то возникший и неожиданно поселившийся рядом незаконнорожденный сын Евсея — темная личность и, возможно, фарцовщик: он часто приносит и уносит большие сумки и свертки, и по телефону его спрашивают люди с сильным иностранным акцентом. Эльза сама слышала,

как однажды ночью он говорил с кем-то о посылках из-за границы. Случалось, что его спрашивали по телефону, а он скрывался и отказывался подходить.

И все это было чистой правдой. В самом начале журнального «предприятия» Закутарову часто приходилось самому закупать бумагу, копирку, ленты для пишущих машинок и сами машинки перекидывать с места на место — и все эти сумки, свертки и рюкзаки таскать на себе, при том, что ездил он, понятно, городским транспортом. По телефону же ему несколько раз звонил из Парижа тот самый Каринин француз: мужик вдруг воспылал желанием отыскать былую любовь, и папа Молокан, по природной деликатности никогда не умея никого послать подальше (да и француз — слепой все-таки, инвалид), переадресовал его к Закутарову: «Друг Кариночки всё объяснит».

Закутаров дал понять французу, что Карина живет теперь в Сибири, в таком особом месте, куда нельзя позвонить из-за границы. Не мог же он по международному проводу прямо сказать, что, мол, находится она в военном городке и замужем за генералом ракетных войск, — поди шпионаж пришили бы, измену Родине… Француз, естественно, решил, что Карину посадили. Может быть, даже из-за него. И потребовал адрес лагеря: он будет посылать посылки «с провизией и теплыми вещами». (Где же это он вычитал, бедолага, что советский зэк может получать посылки из-за границы!)

Слава богу, Карина вскоре сама объявилась (генерал стал пить по-черному, она забрала ребенка и уехала, стала жить в Москве у генеральской матери), и Закутаров с облегчением сообщил французу номер ее телефона. И когда сентиментальный любовник дозвонился до нее, вот она-то как раз спокойно и холодно послала его подальше и попросила больше ее не тревожить: что же, мол, десять — или сколько там — лет молчал? Жизнь развернулась совсем в другую сторону… Она еще и потому была решительна, что (как он первым делом сообщил) ему сделали сложную и дорогую операцию, и он теперь хорошо видит «и ежедневно молится на ее фото». И отлично, что прозрел: значит, теперь сам сможет идти куда подальше…

Закутарову было, конечно, и невдомек, и совершенно безразлично, что подслушала и подглядела сумасшедшая тетя Эльза и что она о нем думает. А Леру Клавир, поступившую после училища в консерваторию по специальности «Теория музыки и композиция» и тусовавшуюся среди музыкантов полуподпольных тогда рок-групп, совершенно не интересовал выродившийся, судя по всему, братец-фарцовщик.

Почти три года они жили совсем рядом, ходили почти след в след и не встречались и ничего друг о друге не знали, пока на какой-то полустуденческой-полудиссидентской вечеринке, где все пили кислое алжирское вино и слушали магнитофонные записи Галича («Промолчи, промолчи — попадешь в палачи…», «Можешь выйти на площадь…» и тому подобное), кто-то из невоздержанных юнцов не сказал громко и с явным восхищением, что вот, мол, сам Закутаров почтил присутствием, известный автор и редактор самиздатского журнала «Мосты». И тогда они впервые «через десять лет после детства» (так она сказала) увидели и узнали друг друга, и невинная детская сексуальность вдруг аукнулась мощным импульсивным влечением…

Впрочем, несчастной тете Эльзе Лерка так никогда и не открыла правду о Закутарове. Даже когда его арестовали, и она пришла к Эльзе с материалами «Мостов» и стала рассказывать о героических диссидентах, которым надо помочь, и тетка, когда-то потерявшая любимого мужа в бессмысленной и бездарной финской кампании, а потом лишившаяся сына, удравшего от коммунистов за границу, попросила оставить ей материалы и последний номер журнала: она с ними познакомится.

Наутро она встретила Леру со строгим лицом и поджатыми губами: видно было, что она решилась на что-то чрезвычайно важное. «Какие замечательные люди, — сказала она, посадив племянницу на кухне пить чай; на столе лежал раскрытый номер «Мостов». — Как обидно, что я жизнь прожила и не знала, что такие существуют… Скажи мне, девочка, кто такой этот 3.Ольгин? Какой умница, какая светлая голова!» «3. Ольгин» был псевдоним Закутарова. «Этого человека арестовали, он сидит в тюрьме, и судьба его неопределенна», — не вполне на вопрос ответила Лерка. «Сволочи. Палачи. Ничего, девочка, надо мной глумиться я им не позволю», — решительно сказала Эльза. Только после ее гибели стало понятно, что она имела в виду.