Негатив. Портрет художника в траурной рамке
Шрифт:
— Да, — сказал Закутаров.
Последовала долгая пауза. И Закутаров молчал.
— Закутаров, это я посадила твою Дашулю, — сказала наконец Алена.
— Да, — машинально сказал Закутаров.
Алена молчала, и он еще немного помолчал и нажал красную кнопку.
Рабинович полез в карман за новой сигарой.
— А как фамилия той дамы, что заложила Дашку? — спросил Закутаров.
— Большова, — сказал Рабинович, — Елена Андреевна Большова, девятьсот восьмидесятого года рождения. Молодая, сука.
Говоря это, он достал из левого бокового кармана аккуратный футлярчик крокодиловой кожи, из него — сигару; из правого кармана достал блеснувшие перламутровой отделкой ножнички для обрезания сигарных кончиков. И большие спички — вроде тех, что предназначены для разжигания костров в дождливую погоду.
—
Телефон сразу соединился, но Крутобокое, конечно зная по номеру, кто звонит, молчал, даже «алло» не произнес.
— Костя, давай поговорим, — наконец тихо сказал Закутаров (Крутобоков молчал). — Я обязательно приеду сегодня к вам поздравить Леру, и мы увидимся… Я, может быть, еще вернусь в администрацию. Как ты считаешь?
— Я устал, старик, — сказал Крутобоков. — Понимаешь? От всех вас устал.
И телефон отключился.
— Ты, Закутаров, никуда не езди, — спокойно и уверенно сказал Рабинович; он обрезал кончик сигары, но раскуривать ее не стал, спрятал обратно в кожаный портсигар и поднялся. — Тебе надо отдохнуть и выспаться. Я знаю все, что ты хочешь сказать Крутобокову, и скажу за тебя. И лучше тебя… Ляг вон на диван и усни.
Часть 3
«Гнездо Клавиров»
1
В свои пятьдесят Закутаров никогда не подсчитывал, сколько женщин было в его жизни. Да и фотографу ли, работающему с обнаженной натурой, вести такие подсчеты! Может, пол сотни, может, больше. Даже наверняка больше. Впрочем, он, конечно, далеко не с каждой моделью спал. Тут скорее обратная последовательность: женщины, с которыми он спал, часто становились его моделями, позировали обнаженными. Большинство из них — мимолетные подружки со стороны. В молодые годы, в студенчестве и позже, во времена бесприютного московского диссидентства, это были ровесницы, не успевшие выйти замуж, или замужние, или уже разведенные, — но все одинаково несчастные, одинокие, голодные (так он их воспринимал). Теперь — телки из политической или бизнес-тусовки, такие же одинокие и несчастные, со встревоженными мордочками, или любопытные начинающие журналисточки (были среди них и совсем неглупые девочки), или симпатичные мордашки-актрисули, пробивающие дорогу на большую сцену, на кино- и телеэкран, или, наконец, жены самых известных мужей и любовницы самых известных любовников, заскучавшие и временно отбившиеся от рук, — пересеклись где-нибудь на тусовке, бросились в машину, переспали у него в мастерской, или на даче, или в номере загородной гостиницы, и впредь разве что с многозначительной интонацией скажешь «здрасьте» при встрече, а через полгода вообще с трудом вспомнишь, кто это прошел мимо и радушно поздоровался, и ты небрежно кивнул в ответ… Только если Закутаров работал с женщиной как с моделью и снимок получился удачный, он хорошо запоминал ее — формы, пластику, и как удачно ее посадил, и как долго возился с постановкой света.
Но среди всех этих мимолетностей была и прочная, возникшая в далекой юности — и, дай бог, никогда не прервется! — жизненно необходимая ему связь с его самой первой моделью — с Кариной Молокан. С годами Карина стала его тенью — не отлепить. Почвой, в которой он глубоко укоренен. Животворной купелью, куда он время от времени должен был окунуться… Она по-прежнему любила говорить время от времени, что он инкарнация Христианиди и что после каждой их близости Христианиди ей является (где и как является, она не говорила), но эта ее странность лишь обостряла его желание и постоянно тянула к ней. Ему даже нравилось исполнять этот жертвенный ритуал вместо Христианиди или вместе с Христианиди…
Был юношески нелепый, восторженно сентиментальный брак с Дашулей (девочка с косой через плечо, и рядом добрая лошадиная морда), вовсе не такой уж и короткий — три года жизни, — но почему-то совсем забытый, отошедший на периферию памяти, и если бы не взрослый балбес сын,
Лет пять тянулись странные, почти заочные (так редко они встречались) отношения с черноморской траурной вдовушкой Майей Афанасьевной Глебовой, некогда похоронившей одного за другим и мужа, погибшего в море, и сына, застрелившегося по нелепому недоразумению. Закутаров сочувствовал ей, жалел ее, но вместе с жалостью она при встрече возбуждала в нем безудержную похоть. В те редкие разы, что они бывали вместе, он в течение ночи снова и снова припадал к ее безвольно распростертому телу, буквально растирал ее по постели и доводил до совершенно бессознательного состояния. Свидания были редки, но она, похоже, была счастлива уже и тем, что он спал с ней раз в год. В самом начале восьмидесятых она дважды или трижды специально за этим приезжала в Москву, и он, тогда нищий кочегар, отщепенец-диссидент, ночевал у нее каждый раз в одном и том же роскошном, освещенном огнями улицы Горького номере гостиницы «Националь» (она работала, кажется, в «Интуристе», и у нее были и связи, и бабки), и в самые патетические моменты косился на огромное, во всю стену зеркало, в котором сумеречно и от этого особенно отвратительно отражались их слепившиеся тела, и каждый раз думал, что было бы хорошо сделать снимок этого отражения, и получилось бы, что сам фотограф запечатлен во время акта с камерой в руках. Как наездник верхом на коне…
Нежданно-негаданно вдовушка родила. Об этом ему сообщил Абрам Рабинович: недели за две до суда приехал в Лефортово «закрывать 201-ю статью» (то есть заканчивать ознакомление с делом) и среди прочего написал на клочке бумаги (а при встречах в тюрьме они по самым важным вопросам объяснялись записками): «Поздравляю с рождением сына Кирилла», — и когда Закутаров растерянно пожал плечами, дописал: «Майя в Черноморске родила еще год назад». Закутаров, конечно, схватился за голову и совершенно не к месту захохотал. Хохотал он, как всегда, громко и открыто, и встревоженный надзиратель заглянул в комнату свиданий и молча погрозил пальцем… С Майей Закутаров больше никогда не спал, а вот парень вырос замечательный: несмотря на молодость, Кирилл Закутаров (набожная мать назвала его в честь молодого тогда архиепископа, ставшего теперь знаменитым митрополитом Смоленским и Калининградским; Закутаров же при получении сыном паспорта дал свою фамилию), — пожалуй, один из лучших телеведущих в стране и далеко пойдет, если, конечно, отцова фамилия, совсем недавно бывшая тараном, теперь не помешает: вот за какой-то пустяк (что-то там о Чечне не так сказал) недавно парня отстранили от эфира…
Была еще в жизни Закутарова сентиментальная история (тогда он вообще думал, что это его последняя, окончательная любовь, никуда он от нее не уйдет, — и до сих пор сердце болит, когда он о ней думает) с обволакивающе любящей Шуркой, Сашей Большовой в северопрыжской деревне Кривичи, — и вот теперь не ее ли маленький клончик явился, дочка Ленка, мерзавочка Алена Гросс, — может, она-то и есть последняя и окончательная?..
Была, наконец, да еще и есть пока жена-англичанка, — в общем-то, отличная баба эта Джессика, дай бог ей здоровья и счастья. И детей отличных родила, англичанчиков с русскими именами — Ваню, Маню, Таню…
Разные, счастливые и несчастливые, но всегда прекрасные любовные истории были в его жизни. Но ни одна из них, даже в самый пик любовной интриги, не погасила его интерес (совсем не платонический) к обнаженному женскому телу, и он никогда не переставал спать с другими женщинами, никогда не отказывался от этих необходимых ему актов покорения, обладания, познания, самоутверждения. При этом он сам никогда не доискивался женского внимания, — скорее женщины делали свой выбор и давали ему знать: несколько обоюдных внимательных взглядов, несколько малозначащих фраз, явно нагруженных подтекстом… Просто он никогда охулки на руки не клал — ни в молодые годы, ни теперь, когда ему пятьдесят.