Негромкий выстрел (Вместе с Россией - 1)

Иванов Егор

Соколов слушал своего старого друга с величайшим изумлением. Он помнил его дисциплинированным, исполнительным офицером, верным слугой царю-батюшке и опорой трона в бытность его командиром гусарского полка в Белой Церкви, блестящим штабным офицером Киевского военного округа, военным агентом в Вене, весьма корректно исполнявшим свои обязанности и вступавшим в деловые контакты даже с заграничными филерами охранного отделения, если это требовалось обстановкой или доставляло какую-либо оригинальную информацию. А здесь, в присутствии царя, под неистово звучавшие здравицы в честь императора и его родни, под верноподданнический рев пьяных голосов, старавшихся перекричать друг друга в провозглашении славы царю, генерал гвардии изрекал мысли, каких нельзя было прочитать в самом крамольном листке. Видимо, в душе друга, уже много лет наблюдавшего

изнутри весь этот прогнивший придворный мир, так горько накипело, видимо, он нагляделся таких возмутительных бесчестий и недомыслия, мрачной глупости и политического мотовства, что не мог уже более сдерживаться и под видом введения Алексея в курс петербургской жизни решил излить всю накипевшую горечь.

Сам Соколов пока не мог еще с той же степенью критичности относиться к столь высоким сферам. Несмотря на определенные сдвиги в сознании, происшедшие у него под влиянием видимых ему неурядиц и главным образом в результате бесед с большевиком-инженером, Алексей все еще оставался простодушным слугой царствующего дома, на верность коему приносил присягу. Он пока не сомневался в божественном происхождении самодержавия, был готов отдать жизнь за государя императора, и все подобные беседе с Роопом разговоры вызывали у него двойственное чувство - с одной стороны, горькое понимание растленности и порочности придворной верхушки, а с другой щемящее желание защитить честь батюшки-царя и достоинство матушки-царицы. Ему хотелось и прервать излияния Роопа, и слушать его дольше и дольше, испытывая при этом почти физическую тоску. К счастью для него, Роопа отвлекли на минуту соседи по столу, а когда он вновь повернулся к Соколову, старший артельщик вызвал всеобщий восторг и внимание тем, что принес большой жбан для варения гусарской жженки.

С весельем и прибаутками наполняли гусары сосуд коньяком, шампанским, специями, разжигали спиртовку. Погасло электричество. Лишь несколько свечей на весь зал и синий пламень жженки освещали смуглые усатые лица гусар, отблеск огня играл в глазах бородатых песенников и трубачей. Офицеры хором запели песню Дениса Давыдова, поэта и гусара, прославленного партизана Отечественной войны:

Где друзья минувших лет,

Где гусары коренные?

Председатели бесед,

Собутыльники седые!..

Там, где пелось о Жомини, гусары, сидевшие вкруг Роопа и Соколова, известных здесь тем, что оба кончали Академию Генерального штаба, кою основал генерал Жомини, захохотали, полезли чокаться с гостями и специально для них повторили хором последний куплет гусарского гимна.

Жженка удалась, огромный жбан опустел в несколько минут. Царь продолжал сидеть за столом. Великий князь о чем-то заспорил теперь с государем, но предмет их спора не был слышим из-за громкого шума голосов, еще более разгоряченных жженкой.

Часы пробили полночь. Вновь дали полный свет в электрические люстры, к столу подоспела большая группа офицеров, только что сдавших дежурство кавалергардам. Они принесли с собой неистраченный заряд веселья и новый круг уже выпитых тостов. Царь и Воейков держались вполне свободно, как будто и не участвовали до сих пор в питейной гусарской баталии. Лишь деревянные застывшие глаза Николая Романова наводили на мысль, что царь нагрузился основательно.

Рооп снова заговорил полушепотом, вовлекая друга в беседу. С него словно слетел хмель, и он вновь был свеж и бодр.

– Ты знаешь, я хотя и получил полк, о котором давно мечтал, и служба в Петербурге совсем не тяжела по сравнению с Киевом или Белой Церковью, но что-то все чаще вспоминаю свои венские годы. Эх, был я тогда молод, все силы отдавал нашему делу. Самое благостное, самое яркое времечко в моей жизни. Бог весть, доведется ль еще пожить так вольготно...
– Рооп задумался, отсвет улыбки блуждал на его устах, он как будто бы слышал тихую музыку из тех, иных, растаявших, как дым, времен.

– Твои связи мне хорошо пригодились в Вене, - поддержал друга Соколов.
– Особенно успешно работают две группы агентов-чехов - одна в Вене, а другая - ее фактический руководитель твой Альфред - в Праге, в штабе 8-го корпуса. Он мне недавно очень помог, когда я служил еще в Киеве. Австрияки чуть было меня не провели за нос...

– Расскажи, Алеша, если можешь, конечно, - попросил Рооп, заметно оживившись.

– Такому старому руководителю негласной агентуры, как ты, конечно, можно. Еще совет какой-нибудь

полезный дашь...
– пошутил Соколов.

Застолье шумело и веселилось, шампанское по случаю полкового праздника лилось рекой, сосед мог слышать в этом гаме только соседа, да и то ежели почти кричать друг другу.

Соколов начал свой рассказ:

– Как ты знаешь, агентурное отделение венского Генерального штаба до недавнего времени возглавлял полковник Евгений Гордличка. Как казалось моим доверенным людям в Вене, прежде всего Филимону, которого ты рекомендовал мне, а также другим чехам из его группы, - полковник внутренне симпатизировал славянской идее, хотя и не давал повода нам или сербским коллегам искать к нему подходы... Нам, впрочем, было вполне достаточно, что Гордличка не проявлял особого рвения в разведке против России и других славянских стран, хотя это иной раз и навлекало на него гнев немецких коллег. В конце концов они его и съели - Гордличка получил под командование бригаду, а на его место в Эвиденцбюро посадили небезызвестного тебе Макса Ронге - германца до мозга костей и, естественно, ненавистника России. Как только он приступил к новой работе - а до этого он возглавлял агентурное отделение Эвиденцбюро, - Альфред сообщил мне по надежным каналам, что что-то готовится против нашей службы в Киеве. Мы, естественно, удвоили внимание, но ничего серьезного не попадалось. Потом мы потихоньку остыли и продолжали работать, как и прежде...

Соколову пришлось на время прерваться потому, что лейб-гусары вновь стали возглашать тосты за гостей. Первым снова пришлось поднимать чарочку Роопу, а затем дошел черед и до Соколова. Его визави, могучего сложения лейб-гусар в чине ротмистра, поднял свой стакан с шампанским и сказал спокойно, но таким крепким басом, что легко перекрыл шум в зале:

– За литовских гусар, коих представляет на нашем празднике лихой наездник Соколов! Ура!

– Ура!
– дружно, как на параде, прогремело под сводами. Соколов, повинуясь традиции, вышел на середину зала. Он испил до дна чарку, поданную артельщиком, и его дружно подхватили песенники. Поднятый на высоту человеческого роста, он как-то по-новому увидел весь этот большой, наполненный угаром веселья зал, увидел застывшую фигурку царя в конце стола и долговязого Лукавого подле него, увидел и приветливые, и пустые, и внимательные, и ласковые глаза гвардейских гусар, дружно провозгласивших славу его любимому полку и ему самому. Теплое чувство товарищества, дружбы, кавалерийской общности захватило его душу. Соколову подали чарку шампанского, и со слезами на глазах от прихлынувшей радости и благодарности товарищам по оружию он осушил ее.

Солдаты бережно опустили офицера на паркет, и Соколов вновь мог отдаться дружеской беседе с Роопом. Чтобы тостами не прерывалась нить повествования, столичный житель и знаток всех светских петербургских правил Рооп предложил перейти в бильярдную.

22. Царское Село, ноябрь 1912 года

В полутемной бильярдной было уютно и почти пустынно. Только за двумя столами из четырех шла довольно вялая игра. Покойные кожаные кресла были расставлены небольшими группами явно для любителей поговорить, но гусары, тем более гвардейские, отличались склонностью к иным развлечениям. Прохладная кожа приятно заскрипела под грузными фигурами Роопа и Соколова, всевидящий артельщик незаметно поставил на столик подле кресел ведерко с бутылкой шампанского во льду, бокалы и исчез, словно его и не бывало.

– Итак, - продолжил рассказ Соколов, - мы забыли и думать о том, что в Вене что-то готовится против нас. Однажды начальник нашего окружного штаба Маврин...

Рооп при этом имени согласно кивнул головой и заметил:

– Да, да! Он отличался у нас удивительными хозяйственными наклонностями. Помнится, собирал в помещении штаба такие вечера для нашего брата офицеpa, что от обильнейшего ужина оставался весьма приличный завтрак холостяка вроде меня!..

– Именно он!
– согласился Алексей.
– Так вот, он привел с концерта какого-то заезжего музыканта из Богемии - Юлиуса Пинтера. Очевидно, совсем не случайно этот прощелыга сел за ужином с полковником Ронжиным - тогдашним офицером для поручений у Драгомирова. И вот Ронжин, который всегда отличался неуемным стремлением влезать в чужие дела, услышал от Пинтера, что тот якобы близко знаком в Вене с одним офицером Генерального штаба, крайне обремененным долгами и большим любителем женщин. И что ты думаешь...