Неизвестные солдаты
Шрифт:
— Наша задача — донести смысл этого приказа до сознания каждого красноармейца, — сказал он. — На что надо делать упор? А на то, что мы обязаны остановить фашистов любой ценой. С трусами, изменниками и паникерами расправляться на месте без пощады. Мы должны отдать свои силы и свои жизни за нашу социалистическую Родину, за Сталина.
— Умереть всякий дурак сумеет, — пробурчал за спиной Виктора лейтенант-артиллерист. — Если мы жизни поотдадим, немец ходом пойдет, держать его некому будет.
— Что? — ткнул пальцем Горицвет. — У вас вопрос?
— Да
— Разрешите? — по-ученически поднял руку политрук, с которым Виктор отбивал немцев на Проне, заговорил взволнованно. — Я так понял: если подчиненные видят, что командир отдает вредный, можно сказать предательский, приказ, то они могут такой приказ не выполнять? И даже могут такого командира расстрелять? А себе, что же, другого выберут?
— Это уже крайность, — ответил Горицвет. — Но если бойцам ясно, что командир отдает вредное распоряжение, они могут поступить так, как подсказывает обстановка.
— Но, товарищи! — Политрук прижал руки к груди. — Ведь бойцы часто не знают обстановки. Ну вот, оставят нашу батарею прикрывать отход полка. Мы же погибнем при этом или попадем в окружение. Это совершенно очевидно. А люди могут не понять, что лучше пожертвовать батареей, чем полком. И к тому же каждому своя жизнь дорога, своя рубашка ближе к телу. Скажут, что приказ предательский и не станут выполнять!
— Крайности, младший политрук, крайности. Командир прикажет, комиссар подтвердит, разъяснит людям…
— А если комиссара нету, тогда что? — спросил Виктор. — Получается, что командирам нельзя доверять?
— Доверяй, но проверяй, — многозначительно произнес Горицвет любимую свою фразу.
— Тебе что, Дьяконский, тебя в роте давно знают! — крикнул кто-то сзади. — А у нас мобилизованные, народ сбродный.
— А мобилизованные хуже, что ли? — обиделся пожилой командир-запасник, — Все мы люди советские.
— Тише! — прервал Горицвет. — Задавайте вопросы по порядку.
Но вопросов больше не было. Командиры разошлись, разбившись на группы. Виктор возвращался вместе с Бесстужевым. На шаг сзади почтительно держался старшина Черновод.
— Довоевались, — сердито ворчал Бесстужев. — Единоначалие отменили. Теперь приказ этот. Скоро командиров ни в грош ставить не будут.
— Как тебе сказать, — задумчиво произнес Виктор. — Рациональное зерно я вижу. Плохие командиры скорее отсеются. Раньше только сверху контроль был, а теперь еще и снизу будет.
— Э, да мне-то что, — махнул рукой Бесстужев. — По мне, Витя, все едино: хоть в лоб, хоть по лбу. Устал я.
— А о батальоне кто думать будет?
— Не цепляйся. Свое дело я делаю. Зайдем, что ли, ко мне, зробым по чарци, как, бывало, в Бресте у нас говорили.
— Нет.
— Ну, не хмурься, — хрипло засмеялся Бесстужев. — Я много пить не буду. А часа через два к тебе загляну. Пойдем со мной, — добавил он, обращаясь к Черноводу.
Старшина шумно втянул большим губчатым носом воздух. Не выдержав укоризненного взгляда Дьяконского, виновато потупился. Заметив, что старшина колеблется,
— Не смущай человека… Шагай, шагай, — подтолкнул он Черновода. — Ты что, хочешь, чтобы комбат в одиночку пил? В одиночку только алкоголики пьют. А я не хочу алкоголиком быть.
Старшина, который и вообще-то не привык отказываться от чарки, был окончательно убежден таким веским доводом и незамедлительно шмыгнул в калитку.
Дьяконский отправился дальше один. В центре села изредка рвались мины, немцы вели беспокоящий огонь.
Справа, на участке Патлюка, потрескивали далекие выстрелы. Виктор размышлял о сегодняшнем приказе и о предстоящем ночью отходе. Соображал, что делать с обувью. У многих красноармейцев развалились ботинки. Надо было найти сапожника…
Раньше он жил в постоянном нервном напряжении, болезненно реагировал на малейшую обиду, на малейшее подозрение. А теперь все это казалось ему пустым и мелким.
Жизнь воспринималась теперь в двух масштабах. Один был огромен: беспокойство за свою страну, чувство ответственности перед ней. А второй малый: забота о насущных делах своей роты, о патронах, о каше, об отдыхе красноармейцев. Между этими масштабами не оставалось места для своего «я». У Виктора исчезла мучительная раздвоенность. Ему были безразличны косые взгляды Горицвета, ему было все равно, что думают начальники о его прошлом. Ему доверили роту, и он был рад этому. Но если бы снова стал рядовым красноармейцем, то не испытал бы большого огорчения. Главного доверия — защищать Россию — его никто не смог бы лишить. Он имел такое же право, как и все, сражаться с врагами своей страны. И он внутренне был горд тем, что ни разу не струсил в бою, что не ищет тихого местечка, а наоборот, первым вызывается идти туда, где опасно.
Захаров целый день провел в штабе армии. Договорился о пополнении, о доставке боеприпасов. Собирался уже уезжать, когда его попросил зайти к себе полковник из Особого отдела. Полковник не раз бывал в хозяйстве Захарова, они встречались на совещаниях и были, что называется, на короткой ноге. Но на сей раз полковник вел себя сдержанно. Кабинет его находился в помещении районного отделения милиции. Комната была сумрачная, с низким потолком. Мебели в ней — массивный стол, два стула да несколько сейфов возле стены.
Полковник запер дверь на ключ. Это насторожило Захарова. Хоть и не чувствовал за собой никакой вины, знал, что это учреждение не из приятных. Полковник, перехватив взгляд Захарова, улыбнулся.
— Не хочу, чтобы нам мешали.
— А что случилось?
— Потолковать надо, — уклонился от прямого ответа полковник, щуря глубоко запрятанные глаза.
Нельзя было понять, что они выражают. По возрасту, полковник был не старше Захарова, но голова у него вся седая, лишь спереди пробивались кое-где темные прядки волос. У него не было левой руки, и, может быть, поэтому грудь с двумя орденами боевого Красного Знамени казалась непропорционально широкой.