Неизвестные солдаты
Шрифт:
— А ты?
— На месте Степана — безусловно.
— А знаешь, как это называется? Это трусость.
— Тоня…
— Да, трусость. Из-за того, что боитесь за свои шкуры, страдает талантливая молодежь. Сколько их сейчас: детей расстрелянных, высланных! Среди них много умных, хороших ребят. Поверь мне, я их учу, знаю. И они не меньше любят страну, чем все другие дети. А вы их отталкиваете от себя, относитесь с подозрением. У и их растет обида, озлобление. Кому это нужно? У нас много говорят о вредительстве. А по-моему, те, кто так поступают,
— Ты преувеличиваешь, Тоня. Не всем же быть командирами, инженерами. Пусть поработают в низах. Жизнь проверит их, достойные займут свое место.
— Сомневаюсь, — усмехнулась Антонина Николаевна. — У середнячка с благополучной родословной больше шансов занять ответственную должность, чем у одаренного человека с «хвостом».
— Наш Игорь — середнячок?
— Я не имею в виду его, говорю вообще. Нельзя же так относиться к людям.
— Ты забыла, что, кроме всего прочего, мы одни во всем мире и у нас существует диктатура, необходимая для подавления остатков враждебных классов… Ей-богу, Тоня, я вынужден объяснять тебе прописные истины.
— Можешь не объяснять. Плодить в стране недовольных — это в задачу диктатуры не входит…
— Не горячись.
— Я спокойна. И Ермакову все равно напишу.
— Как хочешь. Мое дело — сторона.
— Конечно. — Антонина Николаевна встала, губы ее кривились. — Ты в стороне. Ты занят своими собаками и мишенями, тебе некогда.
— Тоня, есть же пределы!
— Занят мишенями и плюешь на все. А речь идет о человеке, о товарище твоего сына.
Булгаков махнул рукой и вдруг засмеялся беззвучно, только в горле булькало что-то. Обняв жену, притянул к себе.
— Пусти!
— Подожди, кипяток. Послушай немного старого дурака. Вот за год подготовил я двадцать три ворошиловских стрелка. Как думаешь, важнее это, чем теоретическим путем решать вопрос: будет или не будет Дьяконский командиром?
— Положим, важнее.
— Ну, а собаки — это для развлечения. Кому карты, кому охота, кому блин с маслом.
— Мне, Гриша, Наталью Алексеевну жалко. Трудно ей.
— У нее двое детей взрослых, чего же жалеть. — Григорий Дмитриевич погладил жесткие волосы жены, собранные узлом на затылке. — На себя посмотри, морщинки вон возле губ… Голодная, наверно?
— Голодная, — прислонилась она к его плечу.
— Ну, иди, скажи Марфе Ивановне, чтобы окрошку готовила.
— Ладно, — мирно согласилась она. — А Степану Степановичу я напишу. Обещала.
Наталья Алексеевна как пришла домой, так сразу повалилась на кровать, не сняв даже туфель. Сердце будто разбухло, поднялось к горлу. Не хватало воздуха, и она ловила его широко открытым ртом. Остро покалывало в левом боку. Чуть шевельнешься, боль становится такой, что трудно сдержать стон. Перед глазами Натальи Алексеевны плыл туман, покачивались белые вазы на темных обоях.
— Оля, Оленька! — позвала она.
Дочь вошла. Вскрикнула, увидев бледное лицо матери, посиневшие губы. Торопливо подсунула под голову подушки,
— Сердце… Это пройдет, Оля… Переволновалась я…
Прикосновение мягких, ласковых рук дочери действовало успокаивающе. Уменьшилась боль.
— Воды тебе, мамочка? Окно открыть?
— Валерьянки… В шкафу возьми.
Ольга, налив воды в стакан, стояла у шкафа, отсчитывая капли из пузырька. Мать смотрела на нее. Длинный халат с красными павлинами по зеленому полю был узок Ольге. Высоким грудям тесно под ним, верхние пуговицы не застегиваются, видна белая каемка бюстгальтера. По сравнению с женственными покатыми плечами очень широкими кажутся бедра, халат облегает их так плотно, что проступила резинка трусов. Неужели Оля сама не замечает, что это нехорошо? Особенно, когда ходит. Будто обнаженная, так обтянута фигура.
— Не надевай больше халат этот, — попросила Наталья Алексеевна. — Некрасиво. — Я ведь в комнатах только.
— Витя взрослый у нас.
— Не буду. Выпей.
Ольга сняла с ног матери туфли, укрыла ее простыней.
— Лучше тебе?
— Совсем хорошо.
Наталья Алексеевна закрыла глаза. Ольга заплела конец растрепавшейся косы, села на стул так, чтобы видеть лицо матери. Вскоре она уснула. Дыхание у нее было ровное.
Через занавески в комнату пробивались косые пыльные полоски солнечного света, ложились на крашеный пол. Назойливо и монотонно звеня, билась о стекло муха.
По крыльцу протопали шаги. Насвистывая, вошел в сени Виктор, открыл дверь, Ольга подняла руку: «Тише». Шепотом спросил он:
— Покушать есть?
— Сейчас выйду.
Ольга оставила на стуле вязанье, осторожно поцеловала мать в щеку и отошла на цыпочках.
Виктор в кухне уже поставил тарелку на стол.
— Ты ела?
— Нет.
— Вместе, значит… Смотри, сестрище!
Виктор подкинул вверх кухонный нож. Тот трижды перевернулся в воздухе и вонзился острием в пол возле его ног.
— Здорово, да? Это Сашка меня научил… Асса!
— Не надо, боязно.
— А мне нисколько, нисколько не страшно, — пропел он.
— У тебя радость? — спросила сестра, наливая суп.
— Заметно, да? Догадываешься, где я был?
— В кино?
— Это не причина для радости.
— Девушку встретил? Ну, эту… из деревни?
— Опять мимо.
— Тогда не знаю.
— В военкомат ходил.
— И что же?
— Обмерили, взвесили, осмотрели зубы и равнодушно сказали: годен.
— А ты доволен.
— Сестрище, ты ведь ничего не понимаешь в таких делах.
— Да, где уж нам, дуракам, чай пить!
Виктор обжегся, подул на ложку и, прищурясь, спросил без всякого перехода:
— Ты красивая?
— Не знаю.
— Знаешь, красивая. А вот скажи мне — красивые ждать умеют?
— Если любят — ждут.
— А меня красивая полюбить может?
— Нет. Ты длинный, тощий и вредный.
— Я серьезно. Не за вес же нашего брата любят.
— Не за вес.