Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов

Липовецкий Марк Наумович

Пожары подобны кинемографическому затемнению, после которого перед читателем предстает новая картина Москвы под рефрен: «Жив народ, и Русь жива, / И опять растет Москва». Рассказы о бесконечных пожарах и последующем чудесном возрождении Москвы позволяют понять правоту Скалозуба, заметившего по поводу одного из них: «Пожар способствовал ей много к украшенью».

Запах гари пропитал не только москвичей Кончаловской, но и приговскую Москву:

Когда здесь воссияли две известных бездны О ты, моя Москва, вперед шагнула и закрыла грудью Лишь по краям струятся гарь и дым И горе тем, кто сдвинет тебя с места Смутившись запахом, идущим от тебя И москвичи все станут на защиту И будут их разить, спасая их

Соединение Василия Сурикова с дядей Степой, осуществленное в поэме Кончаловской, было бы, однако,

неполным без известного обнажения приема, когда наступает «выход в современность». Осовременивание прошлого в детской литературе имеет свои правила: чтобы актуализироваться, прошлое должно стать узнаваемым. Так, рассказывая о том или ином месте Москвы в «седую старину», Кончаловская почти непременно завершает рассказ выходом в Москву современную: «А в столице нашей юной / Нынче площадью Коммуны / Это место мы зовем. / И советского народа, / Нашей Армии и Флота / Там гостиница и Дом». Рассказ об опричнине завершается неожиданным топографическим пуантом: «И вот теперь на месте том, / Где двор стоял опричный, / Стоит необычайный дом, / Хоть с виду он обычный. / Куда же, — спросишь ты, — ведут / Ступеньки из гранита? [465] / И я скажу тебе, что тут / Священный храм народ воздвиг — / Миллионы книг! / Архивы полнятся, растут, / Для каждого открыты. / На языке любой страны / Новейшие изданья. / Здесь документы старины / И древние сказанья. / Здесь и опричные дела / И Грозного приказы… / Ну, словом, книгам нет числа, / И не окинешь глазом. / Знаком в столице этот дом / Любому человеку, / И ты, быть может, будешь в нем, / Его мы с гордостью зовем: / БИБЛИОТЕКА / ИМЕНИ / ЛЕНИНА!»

465

О том, насколько распространенным был этот прием в советской детской поэзии, свидетельствует вышедшее за год до поэмы Кончаловской стихотворение Маршака «Быль-небылица: Разговор в парадном подъезде» (1947), все построенное на этой перебивке дореволюционной старины с советскими реалиями. Остранение происходит через восприятие пионерами рассказов о дореволюционной жизни: детям незнакомы не только ее реалии, но и обозначающие их слова. Кончаловская следует за Маршаком не только в использовании приема, но и интонационно: «— Вы, верно, жители Москвы? / — Да, здешние — с Арбата. / — Ну, так не скажете ли вы, / Чей это дом, ребята? / — Чей это дом? Который дом? / — А тот, где надпись „Гастроном“…»

Сам принцип исчисления и демонстрации возраста столицы, используемый Кончаловской, таков, что известное заострение приема и разворот его в противоположном направлении вполне могут привести к неожиданному сдвигу, эффектно реализуемому Приговым:

Когда на этом месте древний Рим Законы утверждал и государство То москвичи в сенат ходили в тогах Увенчанные лавровым венком Теперь юбчонки разные да джинсы То тоже ведь — на зависть всему свету И под одеждой странной современной Все бьется сердце гордых москвичей

Пригов свободно переходит от одних культурно-политических мотивов к другим. Так, в одном тексте апелляции к пропитанной теориями заговоров концепции русской истории соединяются с легендой о граде Китеже, Древняя Греция — с Древним Египтом, Индия — с Китаем:

Они Москву здесь подменили И спрятали от бедных москвичей И под землей Она сидит и плачет Вся в куполах и башенках стоячих Вся в портиках прозрачных Парфенона И в статуях прямых Эрехтайона И в статуях огромных Эхнатона И в водах Нила, Ганга и Янцзы

То Москва описывается в сказочном ключе:

Вот лебедь белая Москва А ей навстречу ворон черный Еврейским мудростям ученый Она ж — невинна и чиста А снизу витязь — он стрелу На лук кладет он, но нечайно Промахивается случайно И попадает он в Москву! И начинает он тужить По улицам пустынным ходит И никого он не находит И здесь он остается жить

Часто задачи концептуалистского текста достигается путем использования сугубо дескриптивных приемов, когда производимые Приговым картины Москвы совмещают стилистику ориенталистских романтических гравюр («Прекрасна моя древняя Москва / Когда стоит стыдливо отражаясь / В воде голубоватого залива / И сны читает Ашурбанипала…») с геральдической символизацией («Откуда поднимается орел / Могучим взмахом крыл порфироносных / И вниз глядит, и белое движение / Там замечает, и сложивши крылья / Он падает, навстречу снежный барс / Шестнадцать всех своих костей и зубы / Свирепые он обнажает разом…»)

и популярными сценками из истории Древнего Рима («…москвичи в сенат ходили в тогах / Увенчанные лавровым венком…»).

Эта гротескная стилевая всеядность служит не только концептуализации столицы, но и пародирует популярный советский исторический нарратив, из которого Пригов берет множество приемов. Так, его знаменитые повторения-перечисления являлись излюбленным приемом советских детских текстов. У Кончаловской он используется часто: «Мой читатель! Кто б ты ни был — / Ленинградец, иль москвич, / Иль из Мурманска ты прибыл, / Или с Волги — костромич, / Может, вырос ты в станице, / Любишь Дона берега…», «То озимый всход злой мороз побьет, / То в разгар жнивья все дождем зальет. / То сгорит вся рожь, то в несчастный год / В поле весь ячмень саранча сожрет».

В целом же, стилевая стратегия Пригова сводится к отбору, очищению и обработке приемов советских нарративов, но никогда не к «вышиванию гладью» по готовому стилистическому узору. В этом смысле Пригов не следовал за Кончаловской (как не шел он за Михалковым в «Милицанере»).

Чтобы оценить степень стилистической свободы приговского стиха от «первоисточника», стоит обратиться к написанной в 1993 году поэме Тимура Кибирова «Путешествие из Шилькова в Коньково», в которой, насколько можно судить, квазиисторизирующая стилистика Кончаловской обыгрывается совершенно сознательно [466] .

466

Я благодарен Илье Кукулину, обратившему мое внимание на эту связь. Он рассказывал, что, услышав первый раз в авторском чтении поэму Кибирова, сказал автору, что, помимо явно процитированных там произведений, на поэму оказала влияние интонация «Нашей древней столицы», с чем Кибиров согласился, добавив, что в детстве поэма Кончаловской ему нравилась.

У Кибирова эффект присутствия чужого стиля основан на прямом введении в «Кончаловский» текст (в сущности, обычное советское патриотическое рифмоплетство в духе «народно-песенных» традиций) постороннего стилистического материала, в приведенной цитате выделенного курсивом, и оксюморонного сочетания известных цитат, выделенного полужирным шрифтом: «Это утро так лучисто! / Жаворонок в небе чистом. / Ивы плещутся в реке. / Песня льется вдалеке. / Песня русская, родная, / огневая, удалая! / Это Лада ой-лю-ли, / Лада Дэнс поет вдали! /Над перхуровскою нивой / вьется рэгги прихотливый./ Из поселка Коммунар / отвечает Лика Стар.// А вообще почти что тихо. / Изредка промчится лихо / на мопеде хулиган,/ ныне дикий внук славян./ И опять немолчный стрекот, / ветра ропот, листьев шепот, / лепет, трепет, бузина, / то осина, то сосна».

Пародируя кондовый советский текст, Кибиров вводит в него — встык, почти кинемографическими врезками — бесконечное множество цитат, от разговорных до литературных, которые едва ли не в каждой строке вступают в полемическое взаимодействие с советским «литературным языком» (под последним понимается не язык литературы, но пропитанность советского языка литературой, его «олитературенность»): «Пьет уже Вострянск субботний, / безответный, беззаботный, / бестолковый, вековой. / Грядки с чахлою ботвой. / Звуки хриплые баяна. / Матюк анье и блеянье. / Запах хлебного вина. / Это Родина. Она / неказиста, грязновата, / в отдаленье от Арбата / развалилась и лежит, / чушь и ересь городит. // Так себе страна. Однако / здесь вольготно петь и плакать, / сочинять и хохотать, / музам горестным внимать, / ждать и веровать, поскольку / здесь лежала треуголка / и какой-то там Парни, / и, куда ни поверни, / здесь аллюзии, цитаты, / символистские закаты, / акмеистские цветы, / баратынские кусты, / достоевские старушки / да Гандлевские чекушки, / падежи и времена! / Это Родина. Она / и на самом деле наша. // Вот поэтому-то, Саша, / будем здесь с тобою жить, / будем Родину любить, / только странною любовью — / слава, купленная кровью, / гром побед, кирза и хром, / серп и молот с топором, / древней старины преданья, / пустосвятов беснованье, / вот и почва, щи да квас — / это, Саша, не для нас!» (здесь открытая цитата из поэмы Кончаловской — точнее, из главы про царя Феодора Иоанновича и патриарха Филарета «Царь беспомощный, блажной… Кто же правит всей страной?»: «Иноземческий приказ — / Это, значит, не для нас!»).

Кибиров с такой виртуозностью повторяет все стилевые па исходного текста, что воспроизводит даже риторические фигуры советской детской литературы. Ср., например, входящую в поэму Кончаловской «инструкцию» читателю по обретению исторической памяти: «Мой читатель, в день воскресный / Собери своих друзей, / Поведи их в интересный — / В Исторический музей. / Чей здесь труд и чья забота? / Речь об этом впереди. / В зал тринадцатый по счету / Ты друзей своих веди…» Аналогичная «инструкция», но уже не абстрактному читателю, а дочери, возникает и в поэме Кибирова: «Так люби же то-то, то-то, / Избегай, дружок, того-то, / как советовал один / петербургский мещанин, / с кем болтал и кот ученый, / и Чадаев просвещенный, / даже Палкин Николай. / Ты с ним тоже поболтай». (При этом у Кибирова «окончаловывается» и цитата из стихотворения Пушкина «Душа моя Павел…» — советский стиль действительно заразителен, а вернее, заразен.)