Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов

Липовецкий Марк Наумович

Пригов включает эти «миры» в ауру Москвы, выстраивая ее по тому же принципу расширения, каким пользовалась советская детская поэзия:

А вот Москва эпохи моей жизни Вот Ленинский проспект и Мавзолей Кремль, Внуково, Большой театр и Малый Весной же здесь цветут сады и парки Акацьи, вишни, яблони, сирени Тюльпаны, розы, мальвы, георгины Трава, поля, луга, леса и горы Вверху здесь — небо, а внизу — земля Вдали — китайцы, негры, мериканцы Вблизи у сердца — весь бесправный мир Кругом же — все Москва растет и дышит До Польши, до Варшавы дорастает До Праги,

до Парижа, до Нью-Йорка И всюду, коли глянуть беспристрастно Везде Москва, везде ее народы Где ж нет Москвы — там просто пустота

Отношения с этими «народами» отнюдь не всегда были безоблачными. Даже напротив: вся история Москвы-России есть история войн «за свободу и независимость». Создававшаяся в 1930–1940-е годы поэма Кончаловской описывала происходившее на западных границах средневековой Руси в геополитических категориях советской идеологии после пакта Молотова-Риббентропа [464] . Неудивительно поэтому, что война оказывается освободительной для народов Прибалтики: «Ливонский орден, ссорясь с нами, / Закрыл на Балтику пути, / И в рабстве эсты с латышами, — / Нам доведется их спасти, / И пусть балтийские народы / Пропустят нас в морские воды. / Вот для чего Руси нужна / С Ливонским орденом война!» В полном соответствии с описанием событий 1940 года в советской пропаганде, после разгрома Ливонского ордена «Без боязни эсты москвичей встречали. / Шла свобода к эстам с этою войною, / На балтийский берег хлынула волною, / С новыми друзьями, с новою торговлей, / С новыми правами под эстонской кровлей. / Этих дней эстонцы ждали и хотели, — / Им Ливонский орден язвой был на теле». Если, вслед за Кончаловской, актуализировать события того времени, когда помимо Пскова «освободились» и народы, перешедшие в ранг «братских», можно было бы завершить этот рассказ сакраментальной фразой, произнесенной Путиным 22 мая 2005 года в ответ на требования руководства «братского латышского народа», навсегда «освобожденного» от Пыталовского района Псковской области: «Не Пыталовский район они получат, а от мертвого осла уши» (напомню, что в 2005 году руководство Латвии просило не вернуть эту территорию, но лишь признать нелегитимность ее передачи в состав России в 1944 г.). Впрочем, это уже события постсоветского времени.

464

Об этом «геополитическом» переписывании истории средневековой Руси в конце 1930-х см.: Данилевский Игорь.Ледовое побоище: Смена образа // Отечественные записки. 2004. № 5. О более широком контексте подобного переписывания см.: Дубровский А. М.Историк и власть: Историческая наука в СССР и концепция истории феодальной России в контексте политики и идеологии (1930–1950-е гг.). Брянск: Изд-во Брянского гос. университета, 2005.

В сталинской же истории, забывшей о том, что Российская империя еще недавно считалась «тюрьмой народов», все это описывалось исключительно как освобождение, приращение, включение и освоение. Так что вчерашние враги оказываются сами «москвичами». Прямо по Пригову:

А что Москва — на то она и есть Москва Что насмерть поражает пришлеца И так его ужасно поражает Что у того и выбора уж нет — До смерти оставаться пораженным Или переходить к нам — в москвичи

Неизбежность обрусения такова, что приходилось следить за тем, чтобы какой-то «пришлец» не оказался ненароком на русском престоле. Так, Собор, на котором царем был избран Романов, описывается у Кончаловской, как съезд Советов в 1917 году: «Собрались князья, бояре, / Горожане всей страны / И казенные крестьяне, / Что пахали для казны. / Подошли стрельцы, казаки…» Оказывается,

Последить народ пришел, Чтобы шведы и поляки Не попали на престол. Горожане рассуждали: «Хоть бы русского избрали!» И крестьянин думал так: «Русский все ж не пан поляк!» И боярство предложило В государи Михаила.

Из всех врагов наибольшей нелюбовью пользуются поляки. Эти братья-славяне вызывают у советской (а также и у постсоветской) государственнической пропаганды настоящий разлив желчи. Они не только враги сами по себе, но еще и приводили на Русь новых врагов: «На Москву, на Русь огромную / Шляхтичи шли не одни — / Немцев,

венгров силу темную / За собой вели они». Даже к страшным, но все же проигравшим, татарам ощущается жалость (пародируемая Приговым в «Куликово»), даже к «немцам-ливонцам» у повествователя в поэме Кончаловской сохраняется уважение. Они связаны с Москвой — Россией какой-то глубинной связью:

Так всякий норовит ее обидеть Француз приходит, немец и китаец И норовит за горло ухватить Она же просто говорит им: Вот я И они словно цепенеют в удивленье И пятятся, и пятятся, уходят И дома лишь опомнившись, стенают: В Москву! В Москву! Назад! О, дранг нах Остен! Бегут, бегут — и снова цепенеют… Так надо — видно, Бог хранит Москву

Не то — поляки. По отношению к ним возможен только откровенный сарказм: «Жили да были, носили жупаны / Ясновельможные польские паны. / Знатные, важные, как поглядишь, / Только в казне королевской-то — шиш! / Все-то им, панам, земли не хватало. / Все-то им плохо, да все-то им мало. / Смотрит на русских завистливый пан — / Взять бы себе на работу крестьян! / Пану обидно, что рожь и пшеницу, / Лен и гречиху, скотину да птицу / Русские пахари с русской земли / Польскому пану во двор не везли. / Польская шляхта сидит на Волыни, / Паны-хозяева — на Украине. / Заняли паны и запад, и юг, — / Русскую землю забрать бы вокруг!»

В традиционной нелюбви имперской пропаганды к Польше читается плохо скрываемый комплекс бедного, но спесивого родственника, так никогда и не ставшего европейцем, а потому насмехающегося над своим более «европеизированным» соседом: «Позабыли честь дворянскую: / По Москве ползли ползком / И сложили гордость панскую / Перед русским мужиком». Кончаловская идет еще дальше, рисуя поляков не только «гордыми», но по-настоящему инфернальными злодеями-врагами России:

Горит, пылает, стонет Русь Под игом польских банд. В Кремле враги: полковник Струсь — Кремлевский комендант. Москву ограбив, обобрав, Орава панов ждет, Что королевич Владислав Из Польши в Кремль придет. Придет, займет московский трон, И Польшей станет Русь.

Сарказмами прошита каждая строка, посвященная Польше (что, разумеется, нисколько не сказывается на уровне письма: «Шляхтичи ходят по русской земле. / Гришка Отрепьев — хозяин в Кремле» — ср. фольклорное: «Мальчик в сарае нашел пулемет — / Больше в деревне никто не живет»).

У Пригова этот антипольский пафос имперской пропаганды обнажается через фигуры восприятия официального советского дискурса «простым советским человеком»:

Опять поляки метят на Москву Понять их можно — ведь столица мира! Сначала Солидарность там и Хунта А после — прямым ходом на Москву Как в сорок первом! Но не оттягать Теперь земель им исконных российских Нет, дорогой товарищ Ярузельский — Москвы вам покоренной не видать!

Итак, история Москвы-России состоит из бесконечных битв с противниками, осаждавшими ее отовсюду и желавшими ей погибели. Ее доблести в основном — военные, а ее трансформации, постоянные перерождения — результат бесконечных пожаров:

Когда твои сыны, моя Москва Идут вооруженные прекрасно Куда ни глянут — то повсюду Демон Вдали их — Демон! И вблизи их — Демон Сосед их — Демон! И отец их — Демон! И москвичи бросаются и прогоняют призрак И вновь горит священная Москва

В описаниях Кончаловской обилие пожаров поражает: в поэме рассказывается, как Москва горела при монголах, при поляках, при князьях, при царях, в войнах и в мирное время… И вот в очередной раз «средь многих тысяч мертвых тел / Своих родных и близких ищет / Тот, кто, по счастью, уцелел. / И горькой, дымной гарью тянет, / И горько плачет русский люд / О тех, кто никогда не встанет, / О ком не раз мы вспомним тут. / Не раз еще Москва горела, / Не раз глумился враг над ней, / Орда топтала то и дело / Просторы родины твоей. / Но солнце к вечеру садится / И утром заново встает, / Так каждый раз свою столицу / Вновь восстанавливал народ».