Некрологик
Шрифт:
Я с минуту молча рассматривал ключи покойника.
21.00
К вечеру мои мысли оформились в голове. При этом факты и мои домыслы чередовались, создавая довольно причудливый узор. Итак, факты. Всего за две недели трое человек из моего окружения погибли. Причины смертей разнились – самоубийство, покушение на убийство, и – несчастный случай.
При этом полиция не выразила сомнения в самоубийстве Латыниной. Записка была подлинной.
Нападение на Габриловича тоже не было инсценировкой. Его не добили, возможно, зная,
А вот Ирэн… Я доподлинно знал один факт. Полки шкафа в зале её квартиры были уставлены кубками и наградами. Ирина была мастером спорта по горным лыжам. И погибла, как дура? Нет, ничего удивительного. Я сам знал «моржа», умершего от простуды, и чего на свете не бывает, но… Ирина никогда не ездила в Домбай одна. Это я тоже знал точно. Она всегда приглашала туда своего мужчину и ездила только с ним. Когда этим мужчиной был я, я ездил с ней, когда я не мог поехать, она откладывала поездку. Я как-то спросил, почему бы ей не поехать одной, она ответила, что когда-то на её знакомую там напали, и с тех пор она предпочитала не появляться нигде одна.
Её привычки изменились? Едва ли. Женщины никогда не меняются, и время подлинно не властно над ними…
16 марта. 18.40
Это воскресение я провёл в Домбае, но интересовали меня не лыжи. Журналистика – профессия всё же полезная, связи есть везде, и через знакомого спасателя я легко установил, что Ирина Гайворонская погибла девятого марта, в воскресение. Дружок Юрик из спасательной службы помог ещё и тем, что уверенно назвал гостиницу «Солнечная долина», где она останавливалась. «Да, подумал я, она всегда бронировала именно её».
— Она одна была?
— Номер был снят на двоих, и говорили, что мелькал там какой-то мужик, но когда её нашли на склоне, его уже не было.
Я кивнул. Так я и думал. Скатившись несколько раз по склону, где спускались только «чайники», я понял, что не расположен любоваться горными склонами. Что-то томило, сосало под ложечкой, ныло за грудиной. Я выехал обратно, неторопливо миновал Теберду, остановился у нарзанного источника. Я чувствовал, что в голове в какую-то таинственную щель в памяти, как ключи Габриловича в мой диван, провалился важный факт, он был у меня, но я его просто не осознал и не оприходовал.
21.50.
Ущербный месяц снова завяз в ветвях старого вяза напротив моего окна, и выглядел он куском пропавшего сыра в старой авоське. Гай Фелицианус, презрительно отвернулся от него, свернувшись клубком на моей груди. Я же лежал, вначале вспоминая утерянный факт, а после просто бессмысленно пялился на убывающую луну.
Неожиданно звякнул телефон, звякнул не вызовом, но сообщением.
Ничего особенного. Трифонова сообщала, что в понедельник у нас планерка в одиннадцать в профильном министерстве. Благодарила за помощь во время похорон Викентия Романовича. Я сбросил вежливый стикер, и забыл про неё.
Однако не выпустил из рук смартфон. По идее, из списка моих абонентов надо было удалить три номера. Но стоило ли заниматься этим сейчас? Впрочем, Ирэн там и не было. А была ли Рита? Я открыл сети, которыми обычно не пользуюсь.
И тут оказалось, что помимо десятка министерств и всевозможных ведомств, в телеграмме на меня была подписана и Рита. И первого марта в шесть утра она прислала мне сообщение. Я вспомнил, что в тот день Фирсов тоже пытался дозвониться мне, но не смог. Мой телефон был разряжен. Я поспешно открыл сообщение и пробежал его глазами. Ё-моё! Сердце не то что бешено заколотилось в груди, но я четко слышал его глухие удары, отдававшиеся в мозг. Рита упрекала меня в том, что я поддержал кандидатуру Сикержицкой при выдвижении на звание и сделал всё, чтобы его не получила она. Это предательство и низость настоящего подонка.
Я закусил губу. Меня пару раз в жизни называли подонком, но это едва ли стоило воспоминаний. Однако сейчас я этого титла точно не заслуживал. Мог ли я высказаться против Риты – вопрос был сугубо академическим. Меня просто никто ни о чём не спрашивал. Но тон обвинений Маргариты был уверенным и безапелляционным, точно я на её глазах сказал, что не быть ей заслуженным журналистом.
Вывод я сделал быстро. Ей кто-то сказал об этом. Но кто? Могла ли это сделать женщина? Хоть я никому не сделал зла, меня на конторе не любят и побаиваются. Даже Трифонова и секретарша Любочка клинически вежливы со мной. Я чувствовал, что бабьём здесь не пахло.
Мужчин у нас семеро. Водитель шефа Михаил Докучаев никогда не докучает мне: у меня своя машина, я его не обременяю. Верстальщик Рома Витензон ко мне благожелателен: я всегда безропотно отпускаю его пораньше, ибо в случае задержки материала вполне способен поставить его на полосу сам. Шурик Фирсов? Он неплохо пишет, я ценю его. Он же как-то кому-то обмолвился, что у меня глаза убийцы, и он меня боится.
Но эти трое не имеют никакого права голоса при распределении плюшек в нашей конторе.
Профсоюзный бог Боря Кардаилов, Боря Вейсман и мой шеф, Викентий Габрилович? Тут сложнее. Кардаилов? Нет. Он очень труслив и кое-что знает обо мне, хоть и помалкивает. Он не стал бы говорить бабе о том, что та потом могла поставить в упрёк мне и подставить его самого под разборки со мной. Мог ли так подставить меня Габрилович? Вполне. Что ему стоило сказать Рите, что именно я, её начальник, высказался против её кандидатуры? Мог ли это сделать Вейсман? Несть ничего, что он не мог бы… При этом оба – и Вейсман, и Габрилович, – были злы на меня в ту пятницу
В ту пятницу я с утра сцепился с Габриловичем. В общем-то, дело шло о пустяках: он просто получил выволочку в министерстве и сорвал зло на мне. Я не стал напоминать, что трижды говорил ему собрать мне цифры для полного отчёта, просто выпроводил и написал на него некролог. Потом завалил Вейсман. Я выставил сукиного сына, написал некролог и на него, потом занялся материалом в номер.
Я откинулся на диване, с сожалением проводил глазами удалившуюся за конёк крыши кривую луну. Нет, злость Габриловича была пустяком: мы цапались по десять раз на дню, но уже на следующий день общались, как ни в чём не бывало. Всерьёз ссорить меня с Латыниной? Нет. Викентий тоже относился ко мне с опаской. Он не стал бы говорить Латыниной то, что я легко мог бы опровергнуть. Габрилович всё же вращался в тех кругах, где за базар отвечали, и он не стал бы рисковать попусту.