Некуда
Шрифт:
– Да.
– И вам-то охота поддерживать.
– Да уж тут нечего отмалчиваться, когда слушают во все уши: полезнее же разбивать, чем молчать.
– А до вас-то что было: ужас! ужас! просто к свободно-переменному сожительству приглашал.
– Ну, вот видите. – Петр Сергеевич! – позвал доктор, остановясь у окна и толкнув Белоярцева. Белоярцев оглянулся и высунулся в окно.
– Что вы там сидите? Гулять бы идти.
– Пожалуй.
– Или беседа нравится?
– Мне вот цветок нравится, –
– Бертольди! – крикнул слегка доктор, – гулять пойдемте.
Бертольди махнула отрицательно головою, как молящаяся женщина, у которой спрашивают, не брала ли она ключей от комода.
– Штучку скажу, право скажу, – соблазнял ее доктор, – хорошенькую штучку.
Бертольди молча отошла дальше.
В садик вышел Помада и Полинька Калистратова да Белоярцев, а прогулка до чаю так и не состоялась.
– Что, вы какого мнения о сих разговорах? – спрашивал Розанов Белоярцева; но всегда уклончивый Белоярцев отвечал, что он художник и вне сферы чистого художества его ничто не занимает, – так с тем и отошел. Помада говорил, что «все это просто скотство»; косолапый маркиз делал ядовито-лукавые мины и изображал из себя крайнее внимание, а Полинька Калистратова сказала, что «это, бог знает, что-то такое совсем неподобное».
За чаем Лиза вызвалась провожать сокольничан и москвичей.
Напились чаю и пошли, разбившись на две группы. Белоярцев шел с Бычковым, Лизой, Бертольди, Калистратовой и Незабитовским. Вторая группа шла, окружая Стешу, которая едва могла тащить свой живот и сонного полугодового ребенка. Дитятю у нее взяли; Розанов и Помада несли его на руках попеременно, а маркиз колтыхал рядом с переваливающейся уточкою Стешею и внимательно рассматривал ее лицо своими утомляющими круглыми глазами.
На поляне вошли на холмик и присели под тремя соснами.
Стеша села немножко поодаль от других, взяла у Помады своего ребенка и закрыла его платком.
– Холодно, – сказала она.
– Какой вздор! – возразил Бычков.
– Нам ничего, а ему холодно, – отвечала покорно Стеша, укутывая своего ребенка.
– А зачем таскаешь, – заметил Бычков.
– Вам лишь бы спорить, Розанов.
– Полноте, Лизавета Егоровна, что мне за радость препровождать свою жизнь в спорах.
– Однако вот препровождаете.
– Потому что не могу согласиться с тем, что часто слышу.
– Солидарности не видите?
– Да-с, солидарности не вижу.
– Как же это: ни с кем не видите в себе солидарности? – иронически спросил Красин.
– Да, ни с кем-с, – спокойно отвечал доктор.
– Особенный человек, – заметила Лиза, – с Чистыми Прудами был несогласен…
– Несогласен, – подсказал Розанов.
–
– Несогласен.
– С студентами разошелся, – продолжала Лиза.
– Разошелся, – спокойно подтверждал доктор.
– С теориями петербургских молодых людей не согласен: готов даже за неразрешимый брак стоять.
– Ну это, Лизавета Егоровна, вы сами придумали, а мое мнение о теориях я еще сто лет назад вам высказывал. Не верю в теоретиков, что ж мне делать.
– Ну вот поляки уж не теоретики.
– О поляках и говорить нечего. С ними у меня общего менее, чем с кем-нибудь.
– Отчего ж это? – перегинаясь, спросил Красин.
– Так. Оттого, что я их знаю.
– Отчего ж мы находим солидарность?
– Оттого, что, верно, не понимаете дела.
– Это интересно, – смеясь, сказала Бертольди.
– Очень даже интересно, – отвечал Розанов. – Вы, господин Красин, человек нелогичный. Я вам сейчас это докажу. Вы вчера говорили об узкости национальных интересов и о стремлении вашей секты дать человечеству широкие, равные права и уничтожить принципы семьи. Поляки этого не хотят. Поляки бьются за национальное обособление; они католики, следовательно не материалисты; они собственники, а ваш девиз – общность имущества; ваши женщины должны руководиться функциями, а у каждой польки сидит по три ксендза во лбу, и, наконец, инициатива нынешних стремлений поляков аристократически-католическая, а не социально-демократическая. Вы, господин Красин, заигрываете с Незабитовским, когда уверяете его в вашей солидарности с поляками. У вас нет этой солидарности, и я вызываю вас доказать мне, что я ошибаюсь.
– У нас один общий враг.
– Враг один у всего человечества. Это – его невежество и упадок нравов. Противодействуйте ему.
– Чем же-с?
– Чем хотите, только не насилием и не ксендзами.
– Полицией, – пропищала Бертольди. – Вот, Розанов, нет ли у вас с нею солидарности?
Многие засмеялись.
Розанов помолчал и потом, обратясь к Бертольди, сказал:
– Я вам сто раз говорил, Бертольдинька, что вы выше закона и обращать внимание на ваши слова непозволительно.
– А о католичестве, пан Розанов, ошибаешься, – сказал по-польски Незабитовский.
– Не думаю, – по-польски же отвечал Розанов.
– Мы терпим ксендзов, пока они теперь нам нужны, а потом к черту их всех.
– Э! дудки это, панове! Ксендзы похитрее вас. У вас в каждом доме что ни женщина, то ксендзовский адвокат. Ксендзы да жиды крепче вас самих в Польше. Разоряйтесь понемножку, так жиды вас всех заберут в лапы, и будет новое еврейское царство.
– Если все так будут рассуждать только, – вмешался, поняв последние слова, Бычков, – то, разумеется, ничего не будет, а нужно делать.