Некуда
Шрифт:
– Разумеется, – поспешила сказать Бертольди. – Предрассудки не должны останавливать женщину, желающую содействовать гражданскому успеху. Волокитством да любовью есть время заниматься только пустым идеалистам.
Розанов вдруг встал, посмотрел на Бертольди, потом на Лизу, хотел ее спросить что-то, но опять сел и стал смотреть в окно.
Бертольди захохотала.
– А вы думали, что еще долго люди будут развлекаться любовью? – спросила она Розанова.
– Ну, извините, я уж не могу с вами и говорить после того, что вы сказали
– А по-вашему, честнее обмануть женщину любовью? Зачем же ложь, – лучше поступать откровенно.
– Вы просто ничего не способны понимать.
– Факт.
– Что это факт?
– То, что я вам сказала.
– Нет, это уж выше сил. Я не знаю, как вы все это слушаете, Лизавета Егоровна.
– Я приучила себя всеслушать; вы ведь тоже говорите не стесняясь, – отвечала сухо Лиза.
– Но я не оскорбляю человеческих чувств моими словами.
– В словах Бертольди есть свои основания.
– Вы этого не думаете, Лизавета Егоровна.
– Почем знать. Не думаете ли вы, что я согласна с вами, потому что я с вами с некоторого времени не спорю.
– Вы меня хотите обидеть, Лизавета Егоровна, или так это говорите?
– Какой наивный вопрос! – воскликнула, засмеявшись, Бертольди.
– Что же, однако, это не идет Помада? – спрашивала Лиза.
– Он, верно, еще зайдет к прачке, я его посылала туда, да он не застал ее утром дома, – отозвалась Бертольди.
– Лизавета Егоровна, – начал после паузы Розанов, – я был бы очень рад, если бы вы мне позволили получить от вас прямой и откровенный ответ.
– Извольте, – спокойно отвечала Лиза.
– Мы с вами только натягиваем наши отношения.
– Это правда.
– Я это давно вижу.
– Еще бы, – буркнула Бертольди, набивая себе папироску.
– Мы стали во всем расходиться.
– Мы никогда и не сходились.
– Ну нет; было время, что мы находили о чем говорить.
– Да, я тогда принимала вас совсем за другого человека; а вы вовсе не то, что я о вас думала.
– То есть что же, я негодяй какой или предатель, враг чего-нибудь хорошего?
– Нет, но вы эгоист.
– Я! я эгоист!
– Да, в пространном смысле слова; вы все-таки больше всех любите себя.
– Лизавета Егоровна! это не вам бы говорить, не мне бы слушать.
– Отчего же-с: что вы любили когда-то свою жену и что любите, может быть, ребенка – это еще не велика заслуга перед человечеством. Вы себя в них любите.
– Лизавета Егоровна, это не так!
– А как же? человек любит семью для себя. Ведь вы же перестали любить жену, когда она стала делать вам гадости.
– Нет, не тогда я перестал ее любить.
– Ну, это все равно. Дело не в том, а вы равнодушны к человеческому горю; вы только пугаете людей и стараетесь при каждом, решительно при каждом случае отклонять людей от готовности служить человечеству. Вы портите дело, вы отстаиваете
– Покорно вас благодарю за эту откровенность, – сказал, приподнимаясь, Розанов. – Что ж, после такого разговора, я полагаю, нет причины продолжать наше знакомство.
– Как хотите, Дмитрий Петрович, – спокойно отвечала Лиза. – Я на вас не сержусь, но общего между нами ничего нет, и вы действительно только разъединяете наше общество своим присутствием.
– Я этого более не буду делать, – отвечал, поднимаясь и берясь за шляпу, Розанов. – Но я тоже хотел бы заплатить вам, Лизавета Егоровна, за вашу откровенность откровенностью же. Вы мне наговорили много о моем эгоизме и равнодушии к ближним; позвольте же и мне указать вам на маленькое пятнышко в вашей гуманности, пятнышко, которое тоже очень давно заставляет меня сомневаться в этой гуманности.
– Какое пышное словоизвержение, – пропищала Бертольди.
Калистратова встала и начала надевать шляпку.
– Вы когда-нибудь останавливались в ваших размышлениях над положением человека, который весь одна любовь к вам?
– Это вы о ком говорите?
– Я говорю о Помаде.
– Что это такое? что такое о Помаде?
– Я говорю о Помаде, которого вы губите, вместо того чтобы быть ему полезною.
– Как вы смеете мне говорить это!
– Смею-с, смею, Лизавета Егоровна, потому что вы поступаете с ним жестоко, бесчеловечно, гадко. Вы ничего, таки ровно ничего для него не сделали; скажу еще раз: вы его погубили.
– Дмитрий Петрович!
– Ничего-с, положено быть откровенными. Помада…
– Помада никогда ничего не делал всю свою жизнь.
– Ну, как это сказать: было же время, что он учился и отлично учился, а это он уж после опустился и ошалел.
– Не я, надеюсь, в этом виновата.
– В этом не вы виноваты, а в том, что он совсем потерял голову теперь, – виноваты вы. Вы видели, что он влюбляется в вас, и держали его возле себя, позволяли ему еще более и более к вам привязываться. Я вас и в этом еще строго не осуждаю: этому способствовали и обстоятельства и его привязчивая натура; но вы должны были по крайней мере оценить эту преданность, а вы ее не оценили: вы только могли употребить его привязанность в его пользу, пробудить в нем вашим влиянием деятельность, гордость, энергию, – вы этого не сделали. Вы могли не любить его, если он вам не нравится, но вы должны были заплатить этому бедняку за все, что он вам отдал, самою теплою дружбою и вниманием. Он ведь не дурак, он даже, может быть, поумнее многих умников; он бы не полез на стену и удовольствовался бы вашей дружбой, он бы вас слушался, и вы бы могли сделать из него человека, а вы что из него делаете? За посудой его посылаете; гоняете к прачке и равнодушно смеетесь над тем, что он ничего не делает и живет как птица небесная, только для того, чтобы служить вам?