«Нелюбимый» день недели
Шрифт:
И первое разочарование ждало меня у двери. Никита ушел, а отец приехал раньше.
– Ты что себе позволяешь? – не разуваясь, отец проходит по коридору и останавливается около меня, широко расставив ноги и уперев руки в бока. Лицо его перекошено от злости, а сам он раздутый как шар, готовый вот-вот лопнуть.
Я нагло вздергиваю нос и, не отводя глаз, отвечаю на тяжелый взгляд. И пусть я чувствую себя уязвимой, стоя на против в одном полотенце и ощущая стекающую с волос по обнаженным плечам воду, я в состоянии дать отпор.
– Почему мне звонит мать и плачет, что ты ушла из дома? – Брызжа слюной, он тычет в меня пальцем. – Почему я вынужден вставать в пять утра и нестись на твои поиски?
А, вот в чем дело. Бедняжка не выспался. Я громко смеюсь, заставляя отца оторопеть от моей дерзости.
– Так ты расстроился из-за того, что тебя, бедного, рано разбудили?
Понимание, взмах ресниц, губы, сложенные в «о». И… Три, два, один… Скрип зубов. Замах раскрытой ладони. Ожидание звонкого шлепка. И ничего. Тишина. Рука, замершая в сантиметре от моей щеки, а искреннее удивление: почему я не зажмурилась и не попросила о пощаде? Не дождешься. Если раньше я планировала просто насолить тебе, то теперь превращу твою жизнь в ад.
– Бей, раз занес руку, – без тени страха произношу я. Люблю эту фразу. Обычно люди теряются и начатое не завершают. Но мой отец не был обычным человеком. И сверкнувший в глазах возрождающийся гнев тому был подтверждением.
– Паша, – мама влетает между нами и закрывает меня спиной, – успокойся! Мы уже обо всем поговорили. Это я не так все поняла.
– Уйди, – рычит он на нее, но все внимание приковано ко мне.
– Остынь, она еще ребенок, – мама упирается ему в грудь и легонько отталкивает. Просто потому, что на большее у нее не хватает сил. Отец шире и выше ее в несколько раз.
– Мам, сделай, что он говорит, – мягко вступаю я. – Ему надо выплеснуть эмоции, так почему не на мне?
Она не оборачивается, и я чувствую, как напрягается ее спина, но отступать она не намерена.
– Паша, пожалуйста, иди на кухню, – мольба в ее голосе звучит унижением. – А ты, – склонив голову набок, она обращается ко мне, – марш в комнату, оденься.
Я еще мгновение раздумываю последовать ли ее словам или самой треснуть отца по лбу, и прежде, чем скрыться за дверью своей комнаты, бросаю в разряженный воздух:
– Надеюсь, Наташа никогда не ощущала боль от твоих ударов.
Не знаю, почему подумала о Наташе, а не о Марке. Видимо, на подсознательном уровне я отвергала насилие в сторону ребенка. Да и меня отец никогда в детстве не бил. Поэтому его текущее состояние я и объясняла только одним: в его глазах я давно не ребенок. Я равный и сильный соперник. И если меня не перетянуть на свою сторону, то единственный возможный вариант взаимодействия – подмять, сломать, уничтожить.
А это не ко мне. Умру, но не сдамся.
– Ты как ее воспитала? – приближающийся
Мы сидим по разные стороны стола, а мама хлопочет вокруг нас как наседка. Первым делом она прикладывает лед к отцову фингалу, а после, усаживаясь рядом и громко цокая языком, к моей распухшей кисти.
– Паш, нужно в травмпункт, – рассматривая повреждение со всех сторон, расстроено замечает она. – Рентген сделать.
Я неслышно вздыхаю. Ее аккуратные прикосновения причиняют острую боль, от которой хочется плакать, но я продолжаю стойко держать лицо. Не хватает еще, чтобы она всерьез озаботилась моим здоровьем. Будет потом переживать.
– Угу, – соглашаясь, мычит отец, с досадой сверля меня единственным действующим глазом. Прикидывает наверно, как за рулем поедет. Одноглазый Джо, блин. Я криво улыбаюсь, останавливая борьбу со смехом закусанной губой.
– И почему ты у меня такая болтливая? – без упрека интересуется мама и поднимается. Она подходит к старому перекошенному серванту, убого смотрящемуся на любой другой кухне, кроме нашей, и вытаскивает чашку из праздничного сервиза. Такую обычно предлагают дорогим и очень желанным гостям. И такую, на которую отец сейчас даже не обратит внимания.
– Это я виноват, – наконец выдает он, рассеянным взглядом провожая стайку птиц за окном. – Я должен быть сдержаться. Прости, – теперь его темные от сожаления (искреннего ли?) глаза обращены ко мне.
– А я извиняться не буду, – огрызаюсь я, в душе негодуя, что он так просто замнет это дело.
– Лиса, – мама хмурится.
– А что я? В драку первой полезла не я, а виновата я?
Мои неловкие вопросы виснут в воздухе. Мама, чтобы создать иллюзию бурной деятельности, заставляет стол сладостями. Она старательно отводит глаза, будто чувствует себя соучастницей преступления. Хотя, по моему мнению, ей стыдиться нечего.
– Вер, и ты прости, – и снова жалостливые нотки в его голосе. Как можно на них вестись? Он же врет.
Однако мама, озадаченная услышанным, останавливается около бывшего мужа и позволяет ему взять себя за руку.
– Я испугался, разозлился, расстроился, обезумел… Просто представил, что и как могло произойти с Лисой…
– С Васей, – напоминаю я и тем разрываю их мимолетную связь. Отец судорожно сжимает подтаявший горошек, и мама спешит к закипевшему чайнику, а после разливает по бокалам кипяток. Рука ее дрожит, отчего плотная струя колышется, но замечаю это только я.
– С Васей… – отрешенно повторяет отец, макая в сервизной чашке пакетик, – мне жаль, но я не думаю, что сегодня стоит ехать к нам. Да и в травмпункт самим придется добираться.
Мамину реакцию я не вижу, она стоит к нам спиной. Но то, как она ухватилась за раковину… Она всегда учила меня: накосячила – отвечай. И сейчас отец должен был помочь. Но он плавненько сруливал со своих обязанностей. Впрочем, чему я удивляюсь. Наоборот, я ехидно потираю руки. Правда, под столом, чтобы не так заметно.