Нелюбимый
Шрифт:
Это не имеет значения.
Это ничего не меняет.
Я тот, кто я есть.
Глаза Бринн сужаются, когда они сосредотачиваются на моих. Её голос звучит мягко, когда она спрашивает:
— Что с тобой случилось, Кэссиди?
Будет ли облегчением рассказать ей об этом?
Мой отец был социопатом, который убил дюжину женщин или больше. Я узнал об этом в свой восьмой день рождения. Он был осуждён и изобличён и через девять месяцев был убит в тюрьме разъярёнными заключёнными. Нам с мамой стало невыносимо
Вот что случилось со мной.
Я смотрю в её прекрасные, ясные глаза, которые смотрят на меня с надеждой и состраданием, и моё сердце переполняется желанием избавиться от моего запутанного прошлого. Но меня отвлекает другая эмоция, сияющая в её глазах, — нечто более глубокое и совершенно невозможное. Невозможное, даже если я смотрю на это, даже если я вижу, как оно смотрит на меня в ответ:
Любовь.
Глубокая и невозможная эмоция, от которой глаза Бринн светятся, это любовь.
От толчка осознания у меня перехватывает дыхание и кружится голова. Я отдёргиваю руку и делаю шаг назад от неё, опуская глаза и отчаянно глядя на пальцы ног.
Мы не можем любить друг друга.
Это недопустимо.
— Я не могу…
— Что ты не можешь? — шепчет она, всё ещё стоя рядом со мной.
Так близко.
Я не могу дышать.
Я не могу этого сделать.
Я не могу любить тебя.
Я не могу позволить тебе любить меня.
— Всё в порядке, — быстро произносит она, тембр ее голоса повышается. — Мы взрослые. Мы свободны. Ты здесь… и я. Одни. И… мы… эм, мы много времени проводим вместе. И, эм, ты знаешь, что люди, которые встречаются во время травматических переживаний, быстрее сближаются? Так что имеет смысл, что наши чувства перерастут в...
— Прекрати! — рявкаю я.
Комната замирает и как-то одновременно вращается. Моё сердце так громко стучит в ушах, что, держу пари, я вздрагиваю.
— Кэсс, — выдыхает она.
— Нет, — выдавливаю я. — Просто… прекрати. Пожалуйста.
— Я… прости, — говорит она, и мне кажется, что кто-то лезет мне в грудь и сжимает моё сердце. Одинокий, потерянный звук, от которого мне хочется умереть, потому что он полон такой грусти, такой тоски.
— Я думала…
Её голос затихает.
Я прочищаю горло, затем делаю глубокий вдох и задерживаю дыхание.
«Сделай что-нибудь. Скажи что-нибудь».
— Давай избавимся от этих швов, — бормочу я, наконец-то взглянув на неё.
Её глаза блестят, потому что она вот-вот заплачет, и от этого я чувствую себя демоном. Она теребит зубами верхнюю губу, терзая её в течение секунды, прежде чем повернуться ко мне спиной и сесть за стол.
— Хорошо, — говорит она, отводя глаза, её голос звучит побеждённо.
Я достаю из холодильника аптечку и кладу её на стол. Не глядя на Бринн, я открываю коробку и достаю
— Должна ли я снять футболку?
Да.
Нет.
Определённо нет.
— Нет, — говорю я, вытаскивая бутылку спирта и чистую марлевую салфетку. — Просто приподними её немного.
Её пальцы опускаются к краю, и она задирает футболку, всё ещё глядя в сторону. Когда я смотрю на её лицо, она быстро моргает, её челюсти плотно сжаты, как будто она отчаянно пытается не заплакать.
— Бринн, — говорю я, вытаскивая стул рядом с ней и садясь. — Прости за крик.
Я не смотрю ей в лицо. Просто сосредотачиваюсь на первом из шести порезов, сначала протирая его спиртом, а затем наклоняюсь вперёд, чтобы аккуратно разрезать середину каждого стежка маленькими ножницами.
— Я чувствую себя… идиоткой, — произносит она, тихо шмыгая носом.
Надрез. Надрез. Надрез. Надрез. Надрез.
— Не надо, — прошу я, кладя ножницы на марлевую подушечку.
— Я… Я думала, что мы…
Я вытягиваю стежки с каждой стороны пинцетом, кладя каждую половинку на стол. Маленькая кучка растёт, когда я дёргаю за десятый узелок, испытывая облегчение, когда он легко выскальзывает из крошечного отверстия иглы. Я тянусь к лейкопластырю и отрываю три маленьких кусочка, которые размещаю поверх заживающего пореза.
— Что? — спрашиваю я, переходя к следующему шву и протирая его перед тем как разрезать.
— Я думала, что нравлюсь тебе.
Я сглатываю, делаю глубокий вдох и снова беру ножницы.
— Нравишься.
— Но не… так, — говорит она.
Я не совсем уверен, что она имеет в виду, но предполагаю, что она говорит о привлекательности, и она понятия не имеет, насколько сильно ошибается.
Надрез. Надрез. Надрез.
— Дело не в том, что ты мне нравишься. Было бы невозможно, чтобы ты не нравилась, — честно говорю я, обнаружив, что мне гораздо легче говорить об этом, когда я концентрируюсь на чём-то другом, кроме её глаз. Я тянусь за пинцетом. — Но мы очень разные.
— Каким образом?
— Ну, во-первых, моя жизнь здесь. А твоя — в Калифорнии.
— Жизнь может измениться, — говорит она.
— Не так сильно. Моя жизнь устроена. Я не собираюсь её менять.
Вторая половина третьего шва не хочет выходить, и когда я надавливаю на него, он немного кровоточит. Я беру чистый марлевый тампон и прижимаю его к ярко-красной капле крови.
— Подержи его.
Она придерживает футболку одной рукой и не видит, что я делаю, поэтому я протягиваю руку к её пальцам и направляю их к марле, осторожно надавливая на них. Мои пальцы на мгновение задерживаются на её, прежде чем я отстраняюсь.