Нелюди. Рождение Героя
Шрифт:
Оторопевший Уоллас мычит, пытаясь уйти от ответа. Теперь он рад, что рот хорошенько завязан.
Вот такие вы все. Даже ты отказался. – Горько вздыхает хозяйка и отходит.
Уолласу становится страшно. Может, не-жених ей вовсе не нужен, потребит еще вместе с колбасами? Ради чего с ним таким утруждаться?
Поглощенный мрачными мыслями, Уоллас долго созерцает, как на перехлястине пытается навострить сеть паук. Огромный, размером с хорошую мышь, отъевшийся на лесных мухах.
Внезапно паук не удерживается и шмякается Уолласу на живот. Встряхивается, разворачивается.
Горло точно перековало. Уоллас молча таращится на паука.
Ведьма грохочет утварью в дальнем углу, не должна ничего вовсе приметить. Но она в два шага пересекает просторную комнату и смахивает гнуса на пол. Паук улепетывает в подпечек.
Древняя провожает его скороговоркой:
– Восемь-ног-бодрячок провалился в лючок. Впрочем. Мальчик, я хочу узнать больше о женщине, подарившей тебе свое Материнское сердце. И о том, который не муж. Семейные горести солоней, чем пресные воспоминания о твоем крошечном прошлом, – все эти сказки об Элле похожи на кусок жилистого мяса, с которым не знаешь, что делать, проглотить или выплюнуть в плошку. Жуешь и жуешь…
Оттянув повязку, она вливает в горло Уолласу целый кувшин жирного варева. Уоллас послушно давится, глотая бульон. У пойла новый, но все еще отвратительный привкус.
– Очень люблю истории о настоящей любви. Расскажи мне все!– Требует ведьма и звонко хлопает в ладоши.
6
В тот день Элле впервые заметила, что у Уолласа красивая борода. Она, конечно, польстила, потому что из прыщавых щек лишь недавно выбились первые волоски. У самой Элле пух был таким же, только цвета красного золота и очень мягким на вид. Дева гномов еще ни разу не брилась.
Уоллас сразу чувствовал себя очень счастливым. Губы против воли расплывались в широкой ухмылке, приходилось закусывать щеки и хмуриться, пытаясь сохранить подобающий вид: на гулянии красавица польстила при всех, даже при Оббе Торасе это сказала!
Оббе, рослого, статного гнома ей за глаза пророчили в женихи. Помимо наследного состояния, он обладал недюжинной силой: мог свалить молодого бычка ударом твердокаменного кулачища. Но Элле поклонника будто не замечала. Она церемонно попрощалась и ушла в сопровождении налысо стриженных домашних девиц.
Теперь Уоллас спешит домой к ужину, уже понимая, что опять загулялся, – значит, предстоит вытерпеть очередной выговор матери. Но это легко, потупить глаза и не прислушиваться к ворчанию. Поругает, и ей надоест.
Он с удовольствием вкладывается в движение, быстрая ходьба согревает, от чувств в груди горячо, и даже промозглый осенний воздух вдруг кажется теплым. Пусть даже вечернее небо моросит водяной мелочью, покрывает русые волосы и фуфайку блестящей слюдой.
Их круглый дом встречает обманчиво неприветливо, в сизом тумане супится дерновой крышей. Вместе со скромным наделом, курятником, тремя козами и небольшой пегой свинкой, дом достался Рохасам по завещанию бездетной вдовы Иримы Веллас Двугорбой. Ей семья пришлых служила вплоть до ее недавней кончины.
В Акенторфе много подобных домов. Сердце жилища, печь, пылает у них в самой середке, как к валу мельничного колеса, к печи сбегаются мазанки стен. Все комнаты хорошо прогреваются. У Рохасов комнат четыре.
Со двора они
Следом жалась скупая папашина проходушка. Гончарная мастерская, куда в мороз сгоняли скотину. Через нее можно было попасть в бывшую хозяйскую опочивальню, теперь вотчину Рохасов-старших с крытой меховым покрывалом постелью и основательной мебелью: лавкой, полками складня и глубоким ларем для одежды. Там все осталось как было при Ириме.
Еще одна дверь выводила из горницы в противоположную сторону – прямиком в клетушку Уолласа. Тот тоже укладывался ногами к теплой печи. На этом месте он спал всю свою жизнь: вплоть до кончины хозяйки в комнате обитало семейство прислуги.
Ставший только их собственным дом все еще кажется Уолласу непомерно просторным.
Окна имелись в каждой комнате. Небольшие, с внутренними и внешними ставенками, они затягивались четырехчастными рамками с бычьм пузырем, и только в горнице уже был вставлен почти прозрачный, с пузырьками внутри стеклянный бой. Стекло родители прошлым летом купили у гномов. В ближайшие годы Рохасы надеялись поменять все пузыри и разжиться молочным теленком.
Он распахивает тяжелую дверь и вздрагивает от неожиданности: в проеме сразу появляется мать. В руках Хорхе комкает кухонную ветошь.
– Извини, мам, не успел. – Насупившись, гундосит Уоллас. Лучше сразу сознаться, тогда и корить будут меньше.
Но мать, похоже, ждет не его. Забыв пожурить, она спешит к сытно булькающему котлу. В душной после улицы горнице пахнет куриным супом, наваристым, жирным, с протертыми корешками реды и морквы. У Уолласа от голода прихватывает живот.
Затем он замечает платье на матери. Сшитое из выбеленных, багровых и коричневых полотняных лент, с нарядной вышивкой на груди и двумя рядами кованых пуговок, сейчас оно не к сезону. На ее плечи накинута пуховая шаль, а юбка приподнята слоями поддевок, создав иллюзию спелой дородности, которой у мамы не было сроду. Даже на ногах лучшие войлочные сапожки.
Мать не носила праздничных одежд с ярмарки, – и вдруг надела. Даже глиняные бусы расписные, отцовской руки, вот они, тремя тяжелыми нитями вокруг шеи обернуты. Уже седеющие русые волосы мать заплела в косы и уложила в форму венца, собрав лаковым гребнем и ничем не прикрыв.
– У нас гости? – Так и не дождавшись объяснений, сам спрашивает Уоллас. Прыгает на одной ноге, стягивая с другой подбитую войлоком плетенку.
– Да. Возможно. Конечно. Не знаю. Сегодня ведь день желудей. – Мать неопределенно пожимает плечами, и вдруг мечтательно улыбается.
Плохо дело…
Уоллас находит взглядом отца. Тот устроился за пышно накрытым столом.
Все, что было – достали. Блестят шляпками в крынках маринованные грибы, моченые яблоки выложены на блюдо, рядом томятся сладкие красные ягодки. А еще на доске сохнет каша и лепешка хлеба лежит, – не того, что мама из шелухи выпекает, а настоящего, румяного, от лучшего деревенского пекаря.
В очаге радостно трещат дрова, разогревая черный жаркамень. Рохасы никогда не топят так рано, на огне только готовят, сберегая запасы на студеную зиму.