Нелюди. Рождение Героя
Шрифт:
– Ну да, точно, день желудей… Я могу сходить утром, набрать нам пару мешков, раз уже можно… Какая-то ты сегодня чудная… – Заискивая, бормочет Уоллас.
Ставит плетенки у двери и остается в похожих на мамины войлочных башмаках. В них удобно ходить по устланному соломой полу. Дом стоит на каменистой земле, в ее плоть вгрызается стенами, снизу часто лютым холодом тянет.
Уоллас мысленно отмечает: раз растопили, надо не забыть выставить плетенки у очага, да пристроить туда прочую обувь. Пусть все просохнет к утру. Только перед гостями подобное не пристало. Были бы годные сапоги, может, утвердил бы
Да. Гости. Подозрения взвиваются в голове и, погалдев, обретают ясную форму: к родителям решили заявиться соседи, шумная чета Орлоксов, что из дома по склону наверх. Единственные, кто не гнушается близкого общества пришлых.
Хотя, для них мать не стала бы наряжаться, а вместо курицы предложила бы похлебку из лука. Не сходится.
И тут, озарением, все встает на места!
Эти Орлоксы сватают за него свою старшую дочь! Чернявую тринадцатилетнюю дурочку Пхньен, – ее в деревне считают малость ушибленной. После свадьбы хозяйства объединятся, и будут у Рохасов-Орлоксов общие земли, как в низине, так и выше по склону. Удобно скот пасти, ботву и посевы выращивать. А там, если среднюю дочь выдать за красноносого Морри, – наследника семейства, что слева склон занимает, – то можно о большом хозяйстве, с выходом к реке для всего нового рода задуматься.
Значит, смотрины…
Уоллас должен быть счастлив. Но он вспоминает дурочку Пхьен, застывшее на ее круглом лице глупое выражение, не по возрасту рыхлое тело, всегда влажные губы и глазки на выкате.
Становится горько. И страшно. Хочется сломя голову сбежать от предрешенной судьбы. Да только спрятаться негде. Не сможет он родных подвести.
Заставляет себя шагнуть в комнату. Кошмарное предположение подтверждается, когда Уоллас присматривается к отцу. Подперев щеку рукой, Сандер Рохас восседает во главе стола. На нем чистая полотняная рубаха и вязаный жилет с узором из пылающих петухов, яркий кушак перехватывает крепкий жбан живота. Тоже в лучшее нарядился.
Вздохнув, Уоллас рушится на край лавки. Судьба его только что покалечилась. По крайней мере, он имеет право стребовать лишнюю миску бульона.
– Уолли, переоденься. – Отрывисто распоряжается отец. – Мы ждем гостей.
Не свезло. Только и остается, что молча послушаться. В своей комнате он натягивает чистую рубаху, расчесывает непослушные волосы пальцами и с тяжелым сердцем возвращается к столу. Пхньен жених, очевидно, понравится.
Соседи все не идут. Рохасы долго сидят в добела раскаленной тишине, только мать несколько раз повторяет:
– Я точно помню, что в день желудей. Не могла ничего перепутать.
Отец сумрачно потягивает отвар из рябины, протертой и смешанной с перезревшими яблоками. Сделав глоток, он каждый раз со стуком опускает чашку на стол. Посуду папаша сам наваял, с дорожкой из птичьих следков на боку, – словно пьяная перепелка плясала.
Наконец, раздается размеренный стук. Все вздрагивают, точно обвалилась стена. У Уолласа внутри что-то взрывается, обдавая холодными брызгами.
Мать летит к двери в ворохе юбок. Отец поднимается с места, но остается стоять, навалившись на стол. Привычный полусонный вид на оплывшем лице простака исчезает, невыразительный взгляд серых глаз заостряется, –
Дверь медленно отворяется, и в полумрак горницы ступает гость.
– Ну, Свет Вашему Дому. – Раздается с порога. Чужеземный, но кажущийся смутно знакомым выговор растягивает слова.
Уолласа прибивает к лавке нахлынувшим счастьем: это кто угодно, только не Орлокс! Значит, сватовства не будет!
Как хорошо-то! Аж щеки горят!
Вместе с гостям в дом заходит смрад Леса и странствий, запах дороги, дух приключений и чужих городов. Уоллас не замечает, как тоже оказывается на ногах, – потому что на пороге их маленького, ничем не примечательного круглого дома стоит самый настоящий бродяга-эльф!
Странник смотрит непроницаемыми стеклами неизменных эльфийских очков. На их мокрой поверхности рыжими пятнами отражается пламя лампадок. В черных одеждах и наборной маске гость кажется порождением тьмы, – стоит моргнуть, и фигура отступит в безлунные сумерки, растворившись в ночи, как положено наваждениям из Нижних Земель.
На шлеме нет устрашающих рисунков, но грани высветлены по краям, завершая сходство с головой насекомого. Уоллас пялится, будто приклеенный, глаза отвести не способен, – до этого эльфийских конвойных удавалось увидеть разве что издали, на пути до «Небесного Котла». Следующим летом он, наконец, подрастет, тогда начнут пускать в общий зал, вместе с другими молодыми мужчинами. Не пить, конечно, слушать взрослые разговоры.
Эльф кивком сбрасывает капюшон, отточенным жестом задирает очки, разводит к ушам похожую на жвала защиту и тянет к подбородку маску, складывающуюся с влажными щелчками.
И Уоллас с первого взгляда узнает смазливые черты любовника матери.
Без стеснения уронив на пол объемистую котомку, ублюдок шагает вперед и заключает мать в объятия. Непристойно крепко прижимает к себе, оглаживает по плечам и рукам, даже под шалью, словно проверяя, все ли с прошлого блуда на месте, а затем сжимает ее щеки в ладонях, подается вперед и в губы целует. Уоллас не видел, чтобы кто-то так к женам притрагивался!
– Ты прекрасна и свежа, хорошеешь от встречи к встрече, сил никаких нет. Обожаю тебя, солнце всей моей жизни. – Подонок улыбается, отстраняясь. – Извини, очень грязный с дороги. Но к дню желудей мы-таки добрались, ровно как я обещал.
Порозовев, мать смеется и всхлипывает одновременно. Дрожит, что тот лист на ветру.
– Вот болван. – В голосе ее чистый восторг.
Вразвалку подходит отец. У Уолласа нутро обрывается: теперь папаша все знает, значит, бучи не избежать. Он никогда не видел родителя с оружием, тот даже не выплачивал охотничий сбор, отмахивался, мол, лучше козье молоко на столе, к хлеву ближе шагать. Кулачных забав избегал, берег пальцы горшечника.
Хотя, та еще самосмейка: у папаши ручищи, что пара лопат. Вот если бы отец ковал ими оружие, жили бы сейчас в доме побольше и в месте повыше, – достойные люди и гномы к реке не спускаются, брезгуют, сыро им тут, Вода журчит близко.
– Тебя целовать я не стану. – Ухмыльнувшись отцу, предупреждает гость.
Уоллас потрясенно вздыхает: рот чужака полон белых, точно у зверя заостренных зубов. Как только язык не откусывает?
И тут до него доходит, прямо от макушки до копчика бьет. Обалдеть!