Немецкая трагедия. Повесть о Карле Либкнехте
Шрифт:
С такою же быстротой распространялись слухи, будто французы панически отступают: еще одно-два усилия, и перед немцами откроется прямой путь на Париж.
Эпидемия шовинистического легковерия нисколько не задела семью Либкнехтов. Здесь ценилось все то, что имело ценность до первого августа: говорили о литературе, музыке и, пожалуй, больше всего о живописи. Топ задавала Соня.
Эта устойчивость интересов могла поначалу показаться странной. Словно мир не сдвинулся со своих оснований и ворота цивилизации не сорваны с петель.
Позже, вслушавшись, Коллонтай уловила как бы вызов всему и всем, сознательное намерение
Рисовки тут не было, скорее ответ тому хищному и темному, что надвинулось на человечество.
Уже после первых слов Карла — он справился, есть ли у нее новости, и с таким же вниманием и самоотдачей выслушал ее, — после первых минут общения с ним Коллонтай почувствовала, что он такой же, как и в кулуарах рейхстага или на улице, когда поздно вечером они возвращались с того проклятого заседания.
Карл подчеркивал лишь, что ни одной духовной ценности не уступит. Никаких этих модных фраз — «Ах, какая там литература, когда идет такая война!» — от него услышать нельзя было. В этом звучала особая стойкость. Ничего он не собирался отдавать в чужие руки — от жесточайших идейных схваток и вплоть до творений Шекспира и тончайших красок художников.
В его поведении естественность соединялась с какой-то декларативностью.
Обратившись к Гельми, отец сказал:
— Слушай, мой мальчик, я заглянул в твои тетради. Понимаешь ли, ошибок меньше, чем было, но они есть. Надо быть неумолимым к себе. Условие ведь у нас прежнее — ты обязан стать человеком. Условие остается в силе.
— Но война, отец? Все пошло кувырком. В гимназии больше болтают о положении на фронтах, чем о занятиях и уроках.
— А ты пренебреги всей этой болтовней. Не можешь же ты выйти завтра на улицу и во всеуслышание заявить, что война — обман народов и подлость. Ты еще слишком юн, и это дело наше. И мы его сделаем, будь уверен.
— Но как я могу молчать, когда одноклассники мои бредят фронтом, рассказывают друг другу, кто и из какой семьи сбежал тайком на войну!
— Предоставь это им. Для них запах победы и запах крови — одно. Между тобой, моим сыном, и этими буржуазными барчуками целая пропасть.
— Хорошо, ты и, допустим, я, еще кое-кто… Но таких, как они, большинство.
— Пойми же, о мой бог! Ты ученик гимназии, а в гимназии учатся по преимуществу дети тех, кто кричит «Hoch!», машет шляпой, видя колонны солдат, кто жаждет победы… Твой отец не жаждет победы. И миллионы честных людей, пока что обманутых, рано или поздно пробудятся, поверь.
Соня, скрестив на груди руки, переводила взгляд с мужа на Гельми. Она ничего не произнесла и тем не менее принимала участие в разговоре тоже. Быть может, именно потому, что она тут присутствовала, да и Коллонтай сидела у них, возникла надобность в таком, с нажимом, с подчеркнутой страстью, разговоре с сыном.
В какое-то мгновение Соня поняла, что объяснение обходится слишком дорого обоим. Гельми стал бледен, складка, разделявшая подбородок надвое, стала как будто резче и напряжение в глазах тоже. А отец словно вел разговор через голову сына с другими.
— Карл, милый, не требуешь ли ты слишком много от мальчика? — осторожно заметила Соня. — Один против всех?.. Ведь у него и плечи не такие, как у тебя, пока что.
—
Либкнехт словно пришел в себя: отступил от черты, к которой подошел вплотную.
— Соня права, мой мальчик. Мы с тобой в самом деле немного погорячились. Все еще впереди — у меня, да а у тебя. У тебя тем более будет еще время сказать свое слово.
— Дети, дети, — спохватилась Соня, — мы совсем забыли, который час теперь. Вам давно пора спать.
Боб рисовал, поглядывая то и дело на взрослых. Верочка с какой-то легкой сноровкой вязала. И оба были прикованы к спору. Они поднялись неохотно. Еще труднее было остановить Гельми, который был очень взволнован.
Когда Соня увела их, стало еще заметнее, что Либкнехт, старающийся выглядеть уверенным, на самом деле переживает нелегкие дни. На время он как будто забыл о Коллонтай: зашагал по столовой, продолжая мысленно разговор.
— Происходит нечто непостижимое. — Это было произнесено вслух: Соня вернулась, и слова его были адресованы ей и гостье. — Я беседую с уборщицей, прачкой, с человеком, который доставил нам уголь, с трудовыми людьми… То, что они говорят, переворачивает мне душу. Ну хорошо: я воюю с самим собой, по многу раз спрашиваю себя, как это я смог санкционировать грабеж и разбой. Но вот они, эти люда: повторяют все то гнусное, что говорили члены фракции, доказывая свою правоту. Понимаете ли, социал-демократы уловили самые низменные настроения народа и стали их глашатаями!
— Люди внушаемы, прими во внимание, — заметила Соня.
— Но если грубый обман принимают за чистую монету, чего стоит тогда вся прежняя наша работа?! Вы только послушайте, что распевают на улице: «Jeder Schuss — ein Russ, jeder Stoss — ein Franzos, jeder Tritt — ein Britt» [2] . Таковы инстинкты народа, которому внушили, будто он призван побеждать?!
— Где ты это слышал? — спросила Соня.
— На улице, на улице… На улице, в поезде, в трамвае слышишь одно и то же, повторяемое без конца. Выходит, если бы вместо своего гнусного «да» я в тот день произнес гневное «нет», оно прозвучало бы вразрез с тем, что думают немцы? Ужас какой-то! — Он вышел в кабинет за папиросами.
2
Выстрелишь — и нет русского, толкнешь — и нет француза, шагнешь — и нет британца (нем.).
— На нем лица нет, — заметила Соня в его отсутствие. — Внешне держится хорошо, но что-то его точит… Она не успела договорить: Карл вернулся, прикуривая на ходу.
— Нашего рабочего, — продолжал он, — долгие годы призывали бороться с правительством, а теперь, выходит, оторвав рабочих от мирной жизни и послав воевать, правительство действует в их интересах! Рабочего приглашают уверовать в идиотскую чепуху: русские — варвары, дикари, а он, Иоахим, Фриц, чуть не мировую цивилизацию защищает… Я пока не очень еще разобрался, как ко всей такой чепухе отнеслись рядовые люди с партийной закалкой, но то, что слышишь на улице, просто ужасно… Гуманизм, интернационализм в смертельной опасности. Должна же возникнуть сила, которая противопоставила бы себя чудовищу войны!