Немецкая трагедия. Повесть о Карле Либкнехте
Шрифт:
И тут послышался укоряющий голос из другого угла:
— Вы же были с ними, Карл?!
— Да… И эту свою ошибку признаю с чувством тяжелой вины. Вины и глубокого сожаления — достаточно вам?
Тишина, наступившая в зале, длилась на этот раз дольше.
— Мы знаем Карла не первый день. То, что он сказал, достаточно серьезно, — заметил негромко Курт.
Крейнц сидел в дальнем углу, подперев лицо кулаком. В сутулой его фигуре и выдвинутых вперед крупных ногах ощущалась массивная тяжеловесность.
Он
— А за разбитые горшки кто нам заплатит?
— Карл — да?! — Курт энергично повернулся к нему. — Один его голос перевесил бы голоса ренегатов?!
— Голос — это много, — упрямо возразил Крейнц. — Голос Либкнехта мог прозвучать, как труба Иерихона.
— Он еще прозвучит, — произнес Либкнехт. — Могу вам пообещать. Даже если случится, что горло мое будет сдавлено, он все равно прозвучит, это я вам обещаю твердо. Но будьте готовы и вы.
То, что говорилось потом, имело меньшее значение. Даже голосование, показавшее, что все готовы выступить против сторонников войны, вытекало из пристрастного разговора, происшедшего между штутгартцами и депутатом рейхстага.
Два раза чуть было не прервали обсуждения: наблюдателям с улицы показалось, что сюда направляются какие-то сомнительные субъекты. Тревога, впрочем, не подтвердилась.
Когда шли назад, тоже мелкими группами, Крейнц нагнал Либкнехта и немного смущенно пробормотал:
— На меня сердиться не нужно. Я привык так, напрямик. Но раз вы с нами опять, значит, мы друзья.
— Хочу надеяться, — сказал Либкнехт.
— И теперь нам особенно нужна ваша светлая голова.
— Слушай, Крейнц, он же очень устал… — заметил Курт, шагавший рядом.
— А я и не собираюсь мучить его. Мне только надо было сказать ему это, вот и все.
Поездка в Штутгарт помогла Либкнехту, сделала его более ровным; вернее сказать, не таким нервным. Соня, наблюдавшая за ним с первого дня войны, заметила некоторую перемену.
Но и теперь он был весь напряжен.
В то утро, когда у него сделали обыск, Карл, примчавшись домой, застал жену среди расшвыренных ящиков и развороченных бумаг. Сидя на корточках, она старательно подбирала с пола листки, письма, папки.
— Боюсь, ты тут не разберешься, дай уж я сам…
— Не соображу, в каком ящике что лежало.
— Сядь, родная, приди в себя, отдохни, на тебе лица нет…
Позже, когда Соня присела на диван, он добавил:
— Подумать только, с чего они начинают! Первые их шаги в дни войны!
— Добавь к этому еще и угрозу насилием. — И она рассказала, как ей угрожали и приставили к виску револьвер.
Либкнехт смотрел на нее с нежностью. Груз, который она взвалила на себя, выйдя за него замуж, становился все тяжелее. Он почувствовал себя в ответе перед нею: молодая и жизнерадостная, незаменимая его спутница, —
Вскоре после поездки в Штутгарт Либкнехт объявил:
— Знаешь? Я хочу похлопотать о пропуске в Бельгию: как-никак в этом ленном владении рейха развевается теперь германский флаг. Попробую поискать следы твоего брата.
— Да кто же пустит тебя?!
— И, если быть откровенным, у меня еще одна цель — самому увидеть тех, на кого мы наложили свою лапу.
— Боюсь, что это невозможно, — повторила с сомнением Соня.
— Не надо так говорить… Так мало пока что людей, которые думают о войне, ну, как я, как ты, что расхолаживать друг друга нельзя. Тут, наоборот, очень важна поддержка.
Разговор происходил в столовой вечером. Дети ушли к себе, поняв, что лучше оставить взрослых одних.
Горел верхний свет под матовым колпаком. Лицо жены было хорошо освещено: с пышными черными волосами и большими добрыми глазами — лицо женщины, которой природа назначила быть счастливой и которая, отдав ему свое сердце, вряд ли сделала очень счастливый выбор.
— Посидим, Сонечка? — Карл осторожно привлек ее к себе.
Она послушно села. Задумчиво и ласково он смотрел на нее и, казалось, думал только о ней. Но через минуту-другую Соня почувствовала, что мысли его отклонились в сторону. Это ее задело.
Вот ты рядом с близким тебе человеком, ты хочешь проникнуть в его тайники, а он отдалился, замкнулся в себе. Может, тут и не недоверие, а какая-то доля эгоизма?
— С тех пор как все началось, мы ни разу с тобой не читали, Карл.
— Да, да, такие милые у нас были вечера. И будут еще… Но, видишь ли, мне надо решить что-то очень важное для себя.
Он провел рукой по лбу. Лоб был обширный, высокий, умный, с выделяющимися надбровными буграми.
— Ну, что ты решаешь, ну, скажи…
— Если поступок твой глубоко обоснован, он позже покажется совершенно естественным. Но когда ты один и тебе со всех сторон оказывают яростное противодействие, решиться на него нелегко…
Связь, оборвавшаяся было между ним и Соней, восстановилась снова. Они сидели рядом, близко, и вели этот разговор, в котором кое-что было смутно, не совсем для нее понятно. Она понимала лишь, что Карл додумывает что-то действительно важное.
Позже Соня заговорила о более простом и обиходном.
— Не помню, рассказывала ли я тебе о Фуксе?
— Как будто нет.
— После того вечера, когда была Коллонтай, он развернул бурную деятельность, и кое-что, кажется, у них получается.
— Ты у русских бываешь, Сонюшка?
— Захожу к Александре Михайловне. Фрау Шнабель напугана страшно: боится рассориться с постояльцами, но еще больше боится полиции. Каждое утро в пансион врывается шуцман — угрожает, позволяет себе бог знает что.