Немецкая трагедия. Повесть о Карле Либкнехте
Шрифт:
— Мне правится тут, — сказал Либкнехт. — Но я не устал, в пути вздремнул даже.
— А все-таки…
Тетушка Венцель бросила с порога:
— Если что будет нужно, не стесняйтесь. Нам, женщинам, тоже хочется быть полезными в общем деле.
— Спасибо, спасибо. Умоюсь с дороги и уйду по делам.
— Ну, нет, — с растяжкой сказала она, — пока не закусите, об этом речи не может быть. Не знаю, как дальше, а пока у меня в кладовке кое-что есть.
— Я сыт, спасибо.
Провожатые собрались уходить, им надо было успеть к началу смены.
— Так мы на вас полагаемся?
— Не беспокойтесь, — ответила она добродушным баском, — тетушка Венцель не подкачает.
Проводив их, она вернулась в комнату, чтобы представиться Либкнехту лучше.
— Сын у меня работал в депо, а другой на электростанции. Теперь один на востоке, а другой в Бельгии. Но я не из тех, кто кричит про зверства казаков, на это у меня хватает ума.
Она вышла и вскоре вернулась, неся в одной руке сковороду с яичницей и поджаренной колбасой, а в другой тарелку с гренками.
Почти следом за нею вошел человек средних лет с морщинистым лицом и резко обозначенными чертами, в опрятной рабочей куртке, без кепи. Он протянул Либкнехту руку:
— Вы-то меня не помните, а я знаю вас хорошо.
— Минуту, минуту… Я вел ваше дело года четыре назад?
— Нет, поболе: пять лет прошло. И мы это дело выиграли.
— Со страховой кассой, которая не хотела платить вам пособие?
Тем временем тетушка Венцель уставляла все на столе.
— У вас хорошая память, — признал посетитель. — Приятно, когда человек помнит, что случилось с другим. Нельзя, чтобы память была короткая.
— Вот тетушка Венцель предлагает закусить, так что давайте вдвоем, — предложил Либкнехт. — А зовут вас… сейчас припомню: Крейнц, да?
— Правильно… А клиентов было за пять лет, наверно, немало?
— Да, — сказал Либкнехт, — немало. Давайте закусим.
— Вот насчет завтрака: моя старуха не любит отпускать меня с пустым желудком. Вы кушайте, это не помешает мне кое-что выяснить. Я не очень-то поворотливый, но хочется получить сведения, что называется, из первых рук.
Сели за столик. Из окна виден был темноватый, окруженный кирпичными зданиями двор.
Либкнехт спросил у Крейнца, что происходит в городе.
— А что вас интересует?
— Как проходила мобилизация, каковы настроения рабочих. — Он поставил перед гостем тарелку.
Крейнц упрямо помотал головой.
— Или сначала позавтракаете, а потом уже поговорим?
— А что? — рассмеялся Либкнехт. — Разговор может лишить меня аппетита?
— Будем надеяться на лучшее. — Отодвинув тарелку, Крейнц положил на стол тяжелые ладони. — Вот какой будет у меня к вам вопрос. Что война может вот-вот разразиться, про это писали много. Что капиталисты строят во всех странах козни, про это мы тоже знали. Рабочий бороться в одиночку не может. И даже организация не должна действовать по своему разумению каждая. Мы ждали команды.
— И по команде стали бы сражаться, как во времена крестьянских войн, вилами и топорами?
—
— Допустим. А они бросили бы против рабочих войска?
Он умышленно говорил не о том: ему необходимо было понять, что именно думает Крейнц. Поэтому он с удовлетворением воспринял его реплику:
— Это совсем о другом. Я же имею в виду вот что: почему не последовало команды?
Яичница стыла, гренки с янтарными капельками жира на поджаренной корке лежали нетронутые, а разговор продолжался.
— Теперь вопрос хотел бы задать я, — сказал Либкнехт. — Только ответьте мне прямо: такое понятие, как патриотизм, существует или нет?
— Что вы под этим подразумеваете?
— В данном случае — состояние умов, при котором даже передовой рабочий берет винтовку и идет защищать страну.
Крейнц пытливо смотрел на него.
— Значит, вы в самом деле с ними, товарищ Либкнехт?
— С кем?
— С теми, кто предал рабочий класс в эти дни?
Либкнехт выдержал его тяжелый допытывающий взгляд.
— Нет, не с ними.
Крейнц пошевелил ладонями, как будто собираясь убрать их, но вместо этого занял еще большую часть стола.
— Вашим именем пользуются, чтобы оправдать измену, — знаете?
— Это пока что до меня не дошло.
— Наши здешние заправилы говорят так: «Вот он, ваш левый, противник войны! Поднял он руку против кредитов?»
После паузы Либкнехт выговорил каким-то пересохшим голосом:
— Это была ошибка…
— Именно такого признания ждут от вас все!
— Да, ошибка, — повторил он, — и я ее осознал.
— За нее спросят с вас, имейте в виду. Глубоко уважаю вас, и каждый в отдельности уважает. Но когда собираются вместе, на первый план выступает нечто другое.
— Я не страдаю ложным самолюбием и готов держать ответ.
К еде Крейнц так и не притронулся. Поднялся, взял обеими руками руку Либкнехта и пристально посмотрел на него.
— Положение серьезное. Совсем мало людей, которым наш брат верит. Нам терять вас нельзя никак. — Он ушел.
Либкнехт долго мерил шагами узкую комнату. Когда тетушка Венцель пришла за посудой, еда была не тронута.
— Я буду виновата, если вы уйдете голодный. Я ведь за вас отвечаю!
— Да, да, простите, сейчас…
Он продолжал ходить, обдумывая положение в партии и ставя далекое прошлое, приходившее ему на память, в связь с нынешним.
Ему было всего семь лет, когда «железный канцлер» Германии Бисмарк расправился с немецким рабочим движением. Он воспользовался провокационным выстрелом в императора какого-то фанатика, сумасшедшего и провел давно лелеемую им меру. Подавляющим большинством голосов рейхстаг принял «исключительный закон против социалистов». Партия Августа Бебеля и Вильгельма Либкнехта лишилась легальности. Ее организации и пресса были разгромлены. Канцлер был уверен, что она перестанет существовать.