Ненастье
Шрифт:
— Ищи импортную снарягу, — поучал Серёга. — Наши спальники ватные, семь кило, а штатовские лёгкие, на гусином пуху. Японские тоже ничо, но тебе короткие будут. Индпакеты лучше тайские. Броник — бундесверовский. Наш — полтонны, а в этих ни одной железной детали, носишь как спортивный костюм. ПМ и в упор не пробивает, а автомат только ближе ста метров.
— Где же добывать всё это? — спрашивал Немец, стараясь запомнить.
— Убитых «духов» шмонай. Это нормально. Или копи чеки и покупай. Не пропивай бабосы, салага. Купи в запас хотя бы пару рожков для автомата.
Немец смотрел на Серёгу Лихолетова — пьяного, наглого, с
Как командир, Серёга бодяжил спирт. Он черпал воду прямо из реки, но всякий раз крошил в плошку хлорную таблетку: в Афгане запрещали пить сырую воду и выдавали таблетки для дезинфекции. Серёга бормотал:
— Алкашку жрать надо с хло-орочкой, а то будет у нас холе-ерочка…
Немец сидел пьяный, но трезво понимал: может, другие офицеры тоже смелые и сильные, но рядом с ними всё равно страшно, а рядом с Серёгой — не страшно. И Немец ощутил, что жизнь пришла к правильному состоянию. Он — солдат. А Серёга Лихолетов — его командир. Других командиров нет.
Их обоих срубило в полдень, когда солнце оглядывало землю из зенита словно в коллиматорный прицел. Белая гряда Гиндукуша покрылась огнями и звёздами, насквозь просвечивая долину. Серёга и Немец дрыхли среди глыб и консервных банок, а рядом на камне лежал, не моргая, бараний череп.
На «пьяную» сторону развала осторожно пробрались Шамс и Дуська.
— Я с них херею, — пробурчал Шамс. — Вот почему Серый не пришёл…
— Давай у них спирт выльем, — предложил Дуська.
— Они нас за это с похмелья расстреляют.
— Оружие заберём…
— Камнями забьют… Скоты. От «духов» мы гасимся, называется…
Дуська только заплакал. Его воля за эти сутки так раскисла, что Дуська уже привык плакать по любому поводу — от слёз ему становилось легче.
Серёга и Немец проснулись только вечером, раздавленные похмельем. Бурое ущелье дышало керамическим жаром, но от речки веяло прохладой.
— Подлечимся, боец, — решил Серёга, доставая канистру со спиртом.
— Серый, а ты не боишься, что нас пьяных в плен возьмут? — без голоса спросил Немец, выпил из плошки, которую протянул Серёга, и зажал рот.
Конечно, Серёга опасался, что бородатые обнаружат их логово, но всё же надеялся, что этого не произойдёт. Зато когда придут свои, советские, рискованная попойка под носом у моджахедов окажется подвигом духа.
— Не скобли изоляцию, — ответил Серёга, подумал и добавил: — Басмачи пьяных в плен не берут, а на месте расстреливают. Так что мучить не будут.
— Почему пьяных не берут?
— Аллах пить запрещает. Харам.
Серёга всё это выдумал сей момент, чтобы успокоить Немца, да и себя.
— Нам вообще надо быть благодарными Афгану, — вдруг сообщил он.
— Это ещё за что? — мрачно удивился Герман.
— Да за эти горы, кишлаки… Тут всё другое. Тут Македонский сражался на слонах… Понимаешь, Афган — другая планета. Значит, мы видели уже две планеты — эту и свою. Значит, мы вдвое больше остальных про мир знаем.
Наверное, Серёга был прав. Герман вспоминал свои первые впечатления от города Шуррама. Чужая жизнь, чужая эпоха… Город — как бескрайняя свалка глинобитных коробок,
На холме — древняя осыпающаяся крепость с волнистой линией стен и пустыми бочками башен. В крепости — казармы царандоя. От крепости виден весь городишко, по центру утыканный глиняными морковинами минаретов. Под холмом в саду — дворец местного владыки: приземистый, с деревянной колоннадой, с мозаикой по стенам. Возле ворот дворца — ржавый танк.
Через город ехать приходилось медленно, и рядом с кабиной грузовика неизменно бежала орава мальчишек, бачат, наперебой выпрашивая бакшиш и предлагая все блага Шуррама: лепёшки, мешочки с сушёным тутовником, горшки с пайваном — густыми сливками, насвар — жевательный табак, чарс — гашиш. А за городом бачата обкидывали грузовики камнями и удирали.
Но больше, чем экзотика Востока, недавнего школьника Герку Неволина в Афгане поразила оголтелая торговля. Бойцы бегали в дуканы — в лавки. Тут продавали всё: фрукты и крупы, мангалы и тазы, птицу и скотину, ковры и наркотики. Парни из СССР охреневали от того, сколько в нищем Гавнистане разного дефицита: косметика, кроссовки, магнитофоны «Шарп», дублёнки-«пустины», термосы, подтяжки, очки-«хамелеоны», джинсы, одноразовые бритвы. «Бакшиш, фамиди?» — угодливо улыбались бойцам дуканщики.
Впечатляло, как торгуют свои же — несут в дуканы всё подряд: одеяла, столовские ложки, консервы из пайка, форму. За автозеркало дуканщик давал тысячу «афошек», за колесо от «КамАЗа» — двадцать тысяч. Продавали и патроны — правда, сначала их вываривали в кипятке, чтобы не выстрелили. Дуканщики брали даже мусор из военного городка — на вес, грузовиками. Что ж, Серёга прав. Дома такого не увидишь. Афганцы многому научат.
— А ты говорил, что афганцы — звери, — с осуждением напомнил Немец.
— Хочешь победить в войне — считай их зверями.
— Зачем? Чтобы убивать было легче?
— Не в убийстве дело, — Серёга закурил, глядя на буруны реки. — Просто в виде зверей легче понять, что «духи» тебе не враги, не соперники. Ну, как у боксёра груша — не враг. Нельзя с грушей боксировать до победы. Поэтому «духи» — только препятствие. А соперники тебе — свои пацаны. Это с ними ты соревнуешься. Кто выжил — тот победил, кто не выжил — тот проиграл.
— Не понял, — изумился Герман. — Своих, что ли, надо стрелять?
— При чём тут это? — разозлился Серёга. — Я тебе объясняю, какая у нас война, салабон! Мы с тобой тут сидим, с кем бодаемся? С «бородатыми»?
Герман открыл рот — и закрыл, не зная, что ответить.
— Мы соревнуемся с Шамсом и Дуськой. Если бы они вынудили нас бежать к вертушкам, нас бы всех покосили, и мы бы проиграли. А я оставил нас всех тут, мы живы — и мы выигрываем. И нахера мне стрелять в этих мудаков? Я вообще их спас, когда не пустил под пули. Не дал им проиграть. Вот это и есть война, а не кто больше басмачей завалит. В Афгане вся война такая. Все наши в дивизионном городке сидят так же, как мы в этих камнях.