Ненависть к тюльпанам
Шрифт:
Подняв вдруг глаза, я заметил, что отец усмехается, видя моё усердие.
Но мой пыл спадал по мере продвижения вверх по лестнице, откуда уже не было видно отца в гостиной, где он отламывал ломиком разные деревянные части. Они тоже сопротивлялись, скрипели, гнулись и наконец трещали, сдаваясь.
Мне показалось, что сверху послышался посторонний звук. Я сильно бил по стойкам, заглушая всё вокруг, но в этот момент остановился. Единственное, что я мог слышать, было пыхтение отца. И тут звук повторился.
«Будто ребёнок плачет! —
— Почему ты остановился? — раздался снизу голос отца.
— Мне кажется, я что-то слышу!
— Что именно?
— Ребёнок плачет!
— Ребёнок? — Он замолк на мгновение. — Давай заканчивай со стойками!
Я вернулся к выколачиванию стоек, которым было предназначено сгореть в печи. Из нижней комнаты продолжал доноситься треск дерева, но я знал, что с отцом всё в порядке, потому что он победно покрикивал, и вскоре он уже поднимался по лестнице с ломиком в руке.
Просмотрев стойки, он похвалил:
— Хорошая работа!
В это мгновение звук со второго этажа раздался опять, и мы оба услышали его.
Отец приложил палец к губам и медленно двинулся наверх. Я пошёл за ним, держа молоток наготове. Отец низко пригнулся и буквально прополз несколько последних ступенек, а затем стремительно прыгнул вперёд и протянутым ломиком распахнул дверь с лестничной площадки.
Серый кот выскочил из-за двери так быстро, что перелетел через нас и ринулся вниз по лестнице прежде, чем мы поняли, что произошло.
…От хохота мы просто валялись на ступенях, как двое пьяниц, не имеющих сил идти домой.
Пока, спускаясь вниз, я собирал выбитые стойки в охапку, отец топором раскалывал книжный шкаф на части, которые можно удобно сложить плашмя на салазки.
— Здесь есть стеновая панель, я не могу один оторвать её! Давай попробуем вдвоём! — позвал он, подавая мне маленький ломик.
Мы вколотили молотками свои ломики под панель, и я оглянулся, ожидая сигнала.
— Раз! Два! Три! Взяли! — крикнул он. Панель затрещала и немного отошла от стены.
Передохнув, мы приступили опять. На этот раз гвозди выскочили из стены, подняв небольшое облачко пыли от штукатурки.
— Ещё раз! Ещё! Ещё!
В это прекрасное мгновение мы были настолько едины, что никакая сила не могла нам противостоять!
Наконец панель отделилась от стены, да так неожиданно, что мы почти потеряли равновесие, и это дало нам повод к новому взрыву смеха.
К сожалению, при этом случилась неприятность: гвоздь проткнул отцу палец, и это вызвало бурный поток ругани.
Я принёс тряпку из кухни и помог остановить кровь. Боль, видимо, слегка утихла.
Уходя из дома, я оглянулся и сказал:
— Не так уж много вещей было у них!
— Не все евреи — богачи!
На пути к кузине Хелене
Отец, ругаясь, размотал тряпку и пососал ранку.
Дочка Хелены впустила нас в дом.
Сама Хелена спала на раскладушке около печки. Её бледное лицо было в поту.
Огонь в топке мерцал, уже потухая и давая больше света, чем тепла.
— Подбрось несколько дощечек! — велел мне отец.
Стук от принесённых дров разбудил Хелену. Секунду-другую она не могла сообразить, что происходит, а отец не говорил ничего, так как был занят высасыванием крови из пальца.
— Это твой сын? — спросила Хелена, глядя на меня.
Отец ещё помолчал, затем ответил:
— Один из них!
Болезнь пришла ко мне, пока я спал.
Я отправился в постель совершенно здоровым, а проснувшись, с трудом собрал силы позвать мать. Она подошла к кровати и положила свою руку на мой лоб. Паническое выражение её лица позволило мне понять, насколько горячим я был, и это привело меня в ещё более худшее состояние.
Мне хотелось приносить домой мыло и деньги, а не болезни! Я закрыл глаза, а когда открыл их, мать виднелась крохотной фигуркой в дверях, и пол качался как палуба корабля на морских волнах. Меня бросало то в жар — и я обливался потом, то в холод — и мои зубы мелко стучали.
Временами вокруг возникали необычные предметы, различимые так ясно, как будто шёл кинофильм в воздухе — зелёный попугай больше человеческого роста разглядывал меня одним глазом и бормотал: «Булка на завтрак! Булка на обед!»
Иногда я чувствовал, что голова у меня разрастается во всю комнату, и, конечно же, невозможно было приподнять её, когда мать пыталась влить мне в рот ложку воды или супа.
Однажды озноб был особенно сильный, и я увидел себя в бесконечном заснеженном поле посреди яростного сражения вблизи горящего города. У всех солдат были усы: у немецких — как у Гитлера, а у русских — как у Сталина. Усы отделялись от лиц и сражались в воздухе, словно воинственные птицы.
«Я никогда больше не буду жаловаться на голландские зимы!» — обращался ко мне дядя Франс. Его военная униформа была изорвана в клочья, и он дрожал так же сильно, как и я. «Скажи своей матери, что я возвращаюсь домой, продолжайте чтение старых писем! Новых прислать не могу — у меня закончились марки!»
В следующий раз, когда мать старалась влить в мой рот немного супа, я сказал ей, чтобы она не волновалась, — просто у Франса сейчас нет марок, потому он и не пишет ей. Но он жив и скоро приедет домой!
Однако мне не удалось успокоить её. Я слышал, что, вернувшись вниз, она плакала и повторяла снова и снова: «Он мёртв! Он мёртв! Он мёртв!»
Мои видения продолжались и не исчезали, даже когда я открывал глаза, как это обычно случается со снами. Они составлялись в большие истории, и порой только на короткие мгновения я мог отличить сны от яви.