Ненависть к тюльпанам
Шрифт:
— Отлично, — сказал он, — умница! Теперь слушай, я скажу тебе адрес!
Он произнёс адрес, выговаривая с затруднением слово gracht, канал, но я понял его.
— Я не пишу адрес, он тебе понятен?
— Понятен!
— Повтори!
— Кайзерграхт, 147!
— Отлично, отлично! Через секунду — ступай!
Он погасил «кошачий глаз», и коридор погрузился во тьму.
Я ощущал конверт на теле и табачное дыхание на лице. Затем рука легла на моё плечо, и дверь приоткрылась
— Иди, — шепнул он, — иди!
Может быть, потому, что глаза привыкли к темноте, а может быть, из-за того, что я имел нечто опасное под рубашкой, но город выглядел как-то иначе. Казалось, что дома отвернулись от меня, но теперь не потому, что они стыдились себя, а потому, что они не хотели иметь со мной никакого дела.
Мускулы на ногах мелко дрожали.
«Ничего-ничего, — сказал я себе, — это не далеко! Меньше десяти минут. Десять минут максимум!»
Редкие прохожие старались держаться поодаль, и их тревожные взгляды говорили, что они не ожидали от меня ничего хорошего.
Я уже был на середине моста, ведущего к нужному мне дому, как голос из-за спины окликнул меня:
— Стоп, парень!
Я остановился, но не повернулся кругом, а лишь слегка ссутулился, изображая подчинение, но, главное, чтобы скрыть конверт.
Он обошёл меня и встал спереди. Пожилой немецкий солдат с глубокими морщинами на лице.
— Куда идёшь?
— Домой!
— Что ты делаешь на улицах так поздно?
— Я навещал мою тётю!
— Навещал? Один?
— Отец на работе, мать сидит дома с моими младшими братьями. Но родители хотели, чтобы моя тётя поскорее прочла вот это! — Я выхватил письмо от дяди Франса из кармана.
Солдат разглядел штемпель немецкой полевой почты.
— Оно от брата моей матери! От моего дяди Франса! Он сражается с коммунистами! Он воюет в России!
Не знаю, как выдержали мои нервы. Солдат какое-то время стоял молча в ошеломлении.
— Ну что ж, удачи ему!.. — Он легонько подтолкнул меня в моём направлении.
Не оглядываясь назад, я помчался, словно подхваченный порывом ветра; луна зашла за облака.
Женщина ждала меня в тёмном коридоре, одетая в то же самое светло-синее платье. Она прижала меня к себе, как будто мы были давно знакомы, потом опустилась на одно колено.
Снова я увидел, какая она красивая, за исключением зубов.
Вручая ей конверт, я хотел рассказать, как Провидение побудило меня взять письмо дяди Франса и как оно спасло меня на мосту, и это должно означать, что Бог наблюдает за мной и за ними тоже!
Но для меня оказалось слишком трудно сказать всё это по-немецки, да и не было времени для рассказов.
Она открыла конверт и с серьёзным выражением лица проверила содержимое. Казалось, что обо мне забыто. Но секунду спустя она с грустной улыбкой протянула мне маленький свёрток, перевязанный шнурком.
Даже сквозь бумагу я почувствовал аромат
— Спасибо вам! — сказал я.
— Нет, это тебе спасибо! — ответила она.
Я побежал домой.
— Ты работал? — спросила меня мать.
— Да, работал!
— Почему же ты не кладёшь деньги в банку?
Я подошёл к ней и сказал:
— Закрой глаза!
Ночью, когда отец вернулся с работы, я слышал, как смеющаяся мать возбуждённо говорила ему:
— Понюхай меня! Понюхай, как пахнут мои волосы и кожа!
16
Это была зима Сталинграда.
Письма от дяди Франса перестали приходить. В беспокойстве за его жизнь мать опять и опять перечитывала последнее полученное письмо. Впервые за всё время она спросила отца — что сообщали по радио его друзья?
— Не так-то просто объяснить! — ответил он. — Если Германия выиграет это сражение, то Россия окажется разрезанной надвое. Если же победит Россия, то Гитлеру несдобровать!
Временами я молил Господа, чтобы мать получила письмо: «Всего лишь одно письмо! Только бы она узнала, что её брат ещё жив!»
Иногда же, начав с такой просьбы, я терял контроль над своими мыслями и переключался на выпрашивание у Бога мотоцикла с коляской.
Мой отец, одетый в шлем и перчатки, вёл бы мотоцикл, а я сидел бы в коляске, тоже одетый в шлем и перчатки!.. Проходя на большой скорости крутые повороты, коляска приподнималась бы над землёй, а отец смотрел бы на меня — всё ли в порядке? — и подмигивал бы мне, понимая мой восторг от такой жизни! Мы заезжали бы в дальние деревни, где меняли бы у крестьян украшения и табак на картофель, ветчину, яблоки, молоко, сыр… И при каждой остановке отец представлял бы меня всем:
— Это мой сын Йон!.. Мой мальчик Йон!.. Мой Йон!..
Однажды раздался стук в дверь, и я, в полной уверенности, что почтальон несёт письмо от дяди Франса, которое я так усердно выпрашивал, побежал открывать.
Но за дверью стоял Кийс, чему я настолько удивился, что даже забыл огорчиться из-за отсутствия письма. К тому же, как раз в этот момент он чихнул, да так сильно, что буквально согнулся пополам и этим рассмешил меня.
Кийс тоже рассмеялся и тут же чихнул вторично, отчего мы оба захохотали ещё громче, развеивая воспоминания о былых неприятностях.
— Туда или сюда! — сказала моя мать, не желавшая терять комнатное тепло. — Не стойте на пороге, чихая и смеясь! — Но даже она улыбнулась при виде этой сцены.
Я схватил куртку и шапку, и мы прошлись немного по улице, прежде чем он начал:
— Я пришёл специально для… — но конец фразы утонул в чихании.
— Какое-то дурацкое чихание! Началось сегодня утром и никак не прекращается!
— Может, лучше войти в дом?
— Да нет, ни к чему! Ладно, я пришёл по особой причине! Ты ведь знаешь Мартина, который живёт на вашей улице?