Необыкновенная алгебра
Шрифт:
– Мать же не велела отцу охотиться на коз. Говорила, обойдемся рыбой. Ходили же слухи об эпидемии, так почему отец не послушался, почему притащил тогда эту козу?
– Успокойся, - кукла говорит строго и спокойно.
– Теперь уже ничего не изменить. Обними меня.
– Я не хочу, чтобы они ушли, как бабушка и дедушка. Не хочу, чтобы они отдали себя ледяной пустыне.
– Есть вещи, которые ни ты, ни они не можете изменить. Только им решать, хотят они остаться и заразить детей, или уйти. Обними меня и успокойся.
Я вцепляюсь в куклу еще сильнее,
Я и сплю, и не сплю. Вижу пещеру. Вижу, как огонек моей свечи высвечивает пузырьки в сосульке у входа. Пузырьки такие красивые, но среди них притаилось что-то белое. Маленькая мышь вмерзла в лед? Нет, это что-то круглое и слегка продолговатое как яйцо, пушистое.
День тогда был тяжелый, руки совсем онемели от холода и работы с углем, но я все-таки вытащила из саней топорик и отрубила от сосульки часть с пузырьками и яйцом. А дома бросила сосульку под кровать. Наутро яйцо лежало в луже под кроватью, размером в половину моего мизинца, шершавое, как будто запелёнатый шерстяными нитками камушек. Нет, не камушек. Внутри что-то шевелилось. В памяти всплыло слово "кокон", я бросилась к своей книжке со сказками и нашла ту, в которой были насекомые. Да, я не ошиблась. Это они плели коконы в незапамятные времена. А еще они умели летать, жалить, а иногда маскироваться под разные предметы, например листья, ветки или даже друг под друга.
К вечеру из кокона вылезло черное существо с выпуклыми глазами, которое смотрело на меня, подрагивая странными конечностями, как будто прижатыми к груди. Существо было маленьким, но таким устрашающе-отвратительным, что я замахнулась на него книгой.
Существо словно что-то сообразило и стало лихорадочно забиваться в щель между половицами. И все-таки оно было слишком большим, чтобы там уместиться. Оно шелестело задними лапками о старое дерево, пыталось спрятаться, но не могло. Не знаю, чего мне стоило не раздавить его. Не знаю, почему я этого не сделала. Сжав зубы, я спустила на пол кусочек одеяла с кровати, чтобы прикрыть существо от случайного взгляда родителей, забралась на печь к младшим братьям, сказавшись больной, и провалилась в сон. Уснуть на кровати, под которым копошилось насекомое, я бы не смогла.
Сон затягивает меня окончательно, как и тогда, в ту ночь. Я лечу в черный тоннель, полный воды, и мимо меня летят пузырьки воздуха. Я кутаюсь в одеяло, которое становится моим коконом. Он сохранит мою жизнь и мое тепло, пока меня не разбудит рука времени.
А потом просыпаюсь от ужаса. Неужели уже утро, и никто не добавил уголь в печь? Ей нельзя остывать. На полу нет привычного оранжевого луча из-за печной дверцы. Значит, тепло вот-вот умрет. Вот растяпа отец, дрыхнет, позабыв обо всем, как всегда. Бросаюсь к печке и кормлю ее углем,
Я люблю самое раннее утро, когда мама выбирается из постели и начинает тихо-тихо снимать с полок и ставить на стол миски. Потом начинает тихонько постукивать ее нож. В котелке начинает булькать вода, свет мертвой звезды из темно-серого становится серым, а на полу под печкой пляшет веселый оранжевый зайчик.
Я люблю в такие моменты забираться к родителям в постель, в самые ноги отцу, и смотреть, как мама хлопочет по дому. Я и сейчас так делаю, но под одеялом холодно, будто всю ночь там никто не спал.
Я соскакиваю с постели и бегу к двери. Ни у двери, ни в сенях обуви родителей нет. Выскакиваю на снег, но не вижу ни их, ни их следов у порога. Холод сжимает меня в кулаке так, что становится трудно дышать. Скоро самый холодный месяц года.
У теплой печки я начинаю давиться слезами. Громко плакать нельзя, чтобы не разбудить братьев, поэтому я стараюсь плакать беззвучно. Потом ползу к своей кровати. Кукла на одеяле, смотрит на меня. Прятаться ей больше не нужно, родителей же нет. Мне хочется ударить ее, швырнуть об стенку, словно она виновата в том, что мать и отец покинули меня, но вместо этого я сажусь рядом и вытираю слезы краем одеяла.
– Ты не одна, - слышу я голос куклы у себя в голове.
– Мы справимся. Ты сохранила мою жизнь, а я сохраню жизнь тебе. Помощь уже идет.
И тогда я встаю и начинаю делать то, что всегда делала по утрам моя мать. Я знаю каждое ее движение, каждый шаг, каждый жест. Я становлюсь ей, чтобы ни о чем не думать, чтобы отогнать страх.
Малыши просыпаются и по привычке садятся за стол. Их не удивляет, что все делаю я. Мать иногда уходит к утренней полынье отнести отцу завтрак, если его рыбалка затягивается. Белые головы братьев склоняются над плошками, они хихикают и дразнят друг друга. Как всегда.
– Где мать?
– спрашивает, наконец, один из них.
– Они с отцом к родне ушли за продуктами, - сообщаю им ту же ложь, которую когда-то сказала мне мать про исчезновение бабушки и дедушки.
А потом меня вдруг скручивает так, что перехватывает дыхание. Мать и отец идут сейчас по мертвому снежному полю, зная, что скоро мороз скует их, и они уснут вечным сном. А мы сидим и едим завтрак. Я притворяюсь, что закашлялась, сгибаюсь над столом, чтобы они не видели моих слез. Потом не выдерживаю и бегу к кукле.
– Ты молодец, - слышу ее голос.
– Держись. Ты все делаешь правильно.
Братья подходят к моей кровати, но не потому, что им жалко меня, задыхающуюся от кашля. Они увидели куклу.
– Это еще что?
– шепчет один из них.
– Откуда это взялось?
– Взялось, - отвечаю ему коротко. Не его дело. Мне не стыдно за куклу. Просто без толку объяснять братьям, что мне тоже нужны игрушки. Я тоже ребенок, я родилась не старушкой, которая умеет только ворчать и не соглашаться с матерью.