Непереводимое в переводе

Влахов Сергей

Можно, во-вторых, следуя примеру автора, заменить внутреннюю реалию, свою для ИЯ, собственной, своей для ПЯ. В таком случае шпекачки пришлось бы, за неимением подходящей национальной реалии, заменить региональной, например, кавказским шашлыком. В результате читатель получил бы более верное представление об австралийском блюде (барбекю — гаитянское слово, попавшее через испанский в английский язык и привившееся в австралийской речи), но немало удивился бы, услышав в устах чеха о «наших вечерах» (разрядка наша — авт.) с шашлыком. Теоретически этот вариант наиболее порочен, так как приводит к смешению различных по национальной принадлежности реалий.

Третья возможность — отказаться

от транскрибирования обеих реалий, просто передав их содержание своими словами, — описательный перевод, который прозвучит приблизительно следующим образом: «.. пригласила нас на своеобразный пикник, напоминающий наши вечера, когда у лагерного костра угощают жаренным на вертеле мясом». Но это начисто лишает австралийский быт его колорита.

Наконец, четвертый вариант сведется к введению транскрипции внешней реалии и передаче внутренней ее функциональным эквивалентом или видо-родовой заменой. Получится, скажем, так: «Вечером., молодая учительская пара пригласила нас на барбекю. Это напоминает наши вечера у лагерного костра, когда едят жаренное на вертеле мясо». (Приводя эти варианты, мы не имели чешского подлинника; возможно, что при наличии его перевод приобрел бы иной вид.)

Последний вариант мы считаем наиболее удачным, так как при верном переводе содержания удалось сохранить и колорит путем транскрибирования основной реалии — носителя этого колорита.

В путевых заметках Маргариты Алигер «Чилийское

¹ Б ринке И. Окно в каменный век. М.: Мысль, 1975, с. 91.

115

лето» находим несколько более сложный случай: «...тут можно поесть, одна женщина печет пирожки — эм-панадос — на продажу» и «Э м п а н а д о с оказались похожими на наши чебуреки, очень вкусные с пылу с жару и довольно большие»¹ (разрядка наша — авт.), т. е. в данном примере имеются три реалии: основная внешняя — испанского происхождения — эмпанадос объясняется одной русской, национальной — пирожки и одной региональной, кавказской (тюркского происхождения) — чебуреки. Думается, что и здесь, в переводе, например, на болгарский, как в предыдущем примере, следует сохранить основную реалию: она стоит в центре внимания автора, а остальные две заменить иными, нейтральными средствами.

Колорит, как важнейший признак реалий, теснейшим образом связанный и с передачей реалий при переводе, будет основной темой следующих нескольких глав.

Глава 8

АНАЛОЦИЗМЫ И АНАХРОНИЗМЫ

Предположим, переводчик, работая над произведе

нием из индийской жизни, решает пользоваться исключи

тельно средствами своего языка, не допуская в текст

иноязычных реалий, и педантично заменяет пагоду «хра

мом», сари — «платьем» или «национальным костюмом»,

дхоби — «мужчиной-прачкой» и т. д. в том же духе. В ре

зультате такого вытравливания национальной окраски

из произведения исчезнет то, что специфично для Ин

дии: местом действия можно будет считать любую, а по

существу никакую —аморфную, бесцветную, безымян

ную страну. Такой «метод» приводит к утрате коло

рит а, о которой уже неоднократно говорилось и которая

серьезно портит любой перевод. Оценка такого перево

да — «плохо». i, | 1

Хуже, однако, когда переводчик заменяет реалии подлинника другими, обычно своими для ПЯ реалиями, заменяя таким образом и колорит переводимого произведения не присущим ему, чуждым колоритом. Если одеть

¹ А л и г е р, Маргарита. Возвращение в Чили. Чилийское

лето. М.: Сов. писатель, 1966, с. 48—49.

116

казака в болгарскую абу или антерию, обуть в царвулы, накинуть ему на плечи ямурлук, заставить его пить вино из быклицы и есть баницу, то читатель узнает в нем скорее софийского шопа, чем казака.

А того хуже, пожалуй, будет, когда употребленные автором реалии переводчик передаст пестрым набором слов различной окраски и когда произойдет смешение реалий, которое читатель должен, но не может принять как отражение быта и истории носителей ИЯ. Характерен в этом отношении русский перевод романа Ст. Ди-чева «За свободу» (София, 1957). С легкой руки — на этот раз не переводчиков, а редактора, болгарские, турецкие, греческие и другие реалии заменены реалиями, характерными для различных национальностей и областей Советского Союза, а исторические реалии — современными или не свойственными описываемой эпохе словами. Болг. гадулка превратилась в укр. бандуру, а ямурлук — в кавказскую бурку; пастарма передана опи- . сательно, как «вяленое мясо» (распространенное главным образом среди азиатских народов), а из болг. баницы редактор сделал чисто рус. пирог; от болг. дисаг, для которых существует нейтральное соответствие переметные сумы, осталась лишь половина — одна сума. Полностью утратили в переводе свое национальное содержание несколько исторических понятий, тесно связанных с болгарской культурой, в том числе столь характерные для эпохи болгарского Возрождения келийное, взаимное и классное училища, подмененные «начальной школой» и ни с чем не сообразными «народной школой» и «средним училищем». В результате такого в корне порочного отношения к переводу реалий читатель, естественно, получает неясное, противоречивое представление об описываемой действительности, роман утрачивает и познавательное значение и яркую национальную окраску, а стало быть — значительную часть своих художественных достоинств.

Итак, речь идет об искажении образов подлинника в результате замены национальных и исторических реалий не свойственными ему реалиями, иными словами — о введении в текст перевода аналоцизмов и анахронизмов: реалий, не совместимых с местной и временной обстановкой оригинального произведения. Поскольку об этом довольно частом в' переводческой практике явлении, типичном для переводов художественной литературы, говорено немало, а результаты явно не со-

117

ответствуют усилиям теоретиков, попытаемся эффект подмены чужих реалий своими показать на примерах, которым следовать нежелательно.

Удобнее всего, пожалуй, начать с кальдероновского «Астольфо, герцога Московии», о котором С. Липкин пишет: «...Так мало знали в начале XVI века в Испании, да и во всем мире, о Руси, что могли запросто поверить, будто в Московии правят герцоги и будто Астольфо — русское имя»'. Фигурируя, правда, не в переводе, а в оригинальном классическом произведении, Астольфо может играть роль как бы символа незнания и нежелания считаться с национальной и исторической спецификой описываемой действительности, а в переводе — с колоритом переводимого произведения.

Приблизительно к той же эпохе Кальдерона относится и изобретение гильотины. Нет, мы не оговорились: вот несколько доказательных примеров, взятых из болгарского перевода романа-биографии Шекспира. «Ты знаешь, где строят гильотину?», «...ему удалось проникнуть во внутренний двор, где была построена гильотина вдоль длинной стены церкви «Святого Петра», «отряд алебардистов торжественно вошел во двор и окружил гильотин у», «Эссекс медленно поднялся по ступенькам к гильотине»². (Разрядка наша — авт.)