Непобедимая
Шрифт:
Обернувшись, насколько было возможно, пленный сказал:
— И опять-то вы слишком торопитесь, Филимон Никанорович!
— Что-о? — спросил есаул. — Откуда ты меня знаешь?
Он подскочил к пленному, заглянул в лицо.
— Постой, постой… Так ведь мы с тобою… Ты же… Ты…
Он метнулся к столу, вывалил на него содержимое кожаной фуражки, развернул одну из бумажек, другую и вдруг сгреб их все и бросился в соседнюю комнату. Сквозь дверь донесся его звенящий от сдерживаемого напряжения голос:
— Отставить! Все — отставить! — И срочно! Самому Константину Константиновичу [3] …
3
Генерал Мамонтов.
Для комиссара «строгая охрана» значило — всю ночь связанным валяться на соломе.
Что ждет его? Утром будут опять допрашивать, он опять будет повторять: раз Козенко не сдержал слова, отвечать не станет… Потом повесят… Как там Сергеев? Все еще окапывается вокруг Соботово? Оставляя его на разъезде, ошибки не сделали — такой там и нужен… А Козенко обрадовался — хочет свести счеты. Но какие же счеты? Просто они всегда были и будут на разных полюсах. Даже когда умрут.
Стемнело. Сменились часовые. На стол поставили лампу-коптилку.
Попросил пить. Не дали.
Освободить руки? Попытаться уйти? Часовых два: безусый парень — с ним можно б и справиться, — и казак лет сорока пяти — рыжий, усатый, приземистый. Двоих не осилить. За перегородкой еще человек десять…
Как затекли руки! Не дают пить. Это не пытка. Просто зачем давать пить, если все равно утром повесят? Обидно умирать в тридцать лет. И прожито, и сделано мало.
Стоп! О чем это они? Снарядом разбило подводу с кожами и мануфактурой… Мамонтов произвел в урядники какую то бабу… Теперь — о погоде, о семенах для озимого сева… Ну конечно же! О чем еще может говорить хлебороб в конце августа?.. Народ, видать, не из богатых. Заговорить? Может, завяжется беседа? Или момент уж упущен? Умолкли, думают?..
— Ни назад тебе, казак, ни вперед, — всяко комиссары порежут…
Кто это произнес? Ну да, тот из караульных, что постарше. А что, если ответить?
— Ну вот я — комиссар, — говорит он и удивляется своему голосу, чужому и хриплому. — Я — комиссар. И зачем мне тебя резать?
Не отозвался. Хорошо уж и это. Но о чем они думают? Слова-то его они слышали! Как тянется время!
— А я спрошу, — это шепотом говорит молодой казак. — Ему ж теперь все равно… Ему один конец…
Толчок ногой в спину:
— Слышь? Нам-то скажи! Мы — никому! Для себя только!
— Что вам сказать?
Комиссар больше не чувствовал жажды, затекших рук. Он уже весь подобрался в страстном желании говорить с этими людьми, убеждать их, открыть им
— Верно, что под Соботово дивизия? Пушки там в лесу? Бронепоезда?..
Обманывать? Говорить откровенно? Те, за перегородкой, спят: храп богатырский. Повернуться бы к парню. Взглянуть в лицо. Ясней понять, что он за человек! Но как повернешься? Скрутили мастерски — не шелохнуться!
Он почувствовал злость: сидят, толкуют о кожах, о севе, а ведь бандиты, убийцы!
— Мне — конец, — говорит он. — Это верно. Но и вы тоже поляжете.
Молодой казак сердито шипит:
— Уж ты смотри! Сколько по тылам вашим гуляем… Как стращали… А войска нигде вашего нет. Ни под Тамбовом, ни под Козловом…
— Ну, а теперь будет. Зла вы принесли много. Перевешали, перебили… Сколько домов пожгли!.. Когда через фронт прорывались, восстание думали вызвать!.. Как же! Вызвали! Кто за вами пойдет?.. До Москвы хотели пройти… А теперь куда вам податься? Фронт за вами замкнулся. Вокруг — наши войска. Буденовцы не сегодня-завтра на след вам выйдут. Тут вы и поляжете. И за что? За вольный Дон? За землю? Так вы ж хлеборобы! Сами за плугом ходите! По советским декретам у таких, как вы, землю и так не отберут! И мало ж того! Ходоки с Дона у Ленина были. Что он им ответил? «Судьбу казачьих земель пусть сами казаки решают!» Вас в черный омут генерал Мамонтов тянет!
— Болтай! — сказал молодой казак, и комиссар в первый момент скорее услышал, чем почувствовал удар прикладом в спину и лишился дыхания — ни вздохнуть, ни выдохнуть. — Утром не так заболтаешь, — закончил казак, но голос был не очень уверенный — в нем слышалась растерянность и даже заискивание.
— Сам же ты начал, — ответил комиссар, превозмогая боль. — Сам же просил: «Правду скажи!». А за правду — прикладом!
— Погоди, — вмешался второй казак.
По стуку винтовки об пол комиссар понял, что молодой казак, видимо, опять замахнулся прикладом, но не ударил.
— Я сам к вам пришел, — продолжал комиссар, несмотря на сверлящую боль в спине крохотными глотками вдыхая воздух и говоря потому лишь, что подстегивал себя приказом: «Молчать нельзя. Если разговор оборвется — тогда только смерть!» — Я по своей воле пришел. Потому и в воздух стрелял. И не убил никого, когда задерживали. Зачем пришел, спросите? Чтобы лишнего кровопролития не было. Рабочему вашей земли не надо. И станок рабочего вам тоже не нужен. Чего нам друг с другом делить?
— Говоришь-то ты ладно, — отозвался пожилой казак. — А на Дон как придете, так и правого, и виноватого — всех!..
— Я не приду, — ответил комиссар, чувствуя, что голос его все слабеет, — меня завтра повесят. А те, что придут, по советским законам будут поступать. Насилия запрещаются. Приказы насчет этого строгие. Вы только про них ничего не знаете, потому что от вас правду генералы скрывают. Но многие казаки это уже поняли. Ты о червонных казаках слыхал?
Он проговорил это и сжался, ожидая нового удара!
— А если кто не по своей воле пошел, — услышал он над самым ухом шепот молодого казака. — Тому как? У меня, может, брат в этих самых червонных?