Непобедимая
Шрифт:
В тесной толпе у двери не было видно говорившего, но я очень ясно представлял, как маленький человек с размашистыми, мужскими бровями в упор глядит на рослого военкома.
Мой сосед — старший политрук, раненный под Пулковом. Шея, плечо, рука у него опутаны бинтами во всех направлениях — целая постройка из бинтов. Ему трудно вставать с кровати, но он уже, наверно, десятый раз подходит к ширме, за которой лежит третий обитатель нашей палаты — я еще не видел его.
— Спит! — шепотом произносит старший политрук. — Это хорошо,
Возвращаясь к себе, он задерживается у моей тумбочки, где с утра стоит миска с жидкой кашицей, и говорит неодобрительно:
— Это вы напрасно! Паечек у нас и так мелкий, надо его поедать. А что вы будете делать, когда проснется аппетит? Тогда уж его ничем не угомоните!
В палату заглянула маленькая и очень строгая медсестра.
— Раненый, не бродите, займите свое место на койке! Сейчас будет обход врача.
Через несколько минут пришла седая женщина с усталыми глазами. Сестра стала разматывать старшего политрука, словно кокон. Седая докторша долго рассматривала его плечо, руку:
— Что ж, в общем, недурно! Забинтуйте, Лидочка! — и пошла за ширму.
Где-то недалеко раздались один за другим бомбовые разрывы, и все вещи вокруг — койки, табуретки, тумбочки — подпрыгнули, точно от испуга. Резко задребезжали стекла, склеенные полосками бумаги.
— Опять начал! — сказала маленькая медсестра, с неимоверной быстротой скатывая бинты в ладонях. — Раненый, стойте ровно и не вздрагивайте, как девушка, — она сама улыбнулась этому явно устаревшему сравнению.
Седая докторша вышла из-за ширмы. Казалось, глаза ее устали еще больше за эти минуты. Старший политрук неловко повернулся к ней забинтованной шеей:
— Разрешите узнать, товарищ военврач, как там… у него?
— Там серьезно, — тихо ответила седая женщина и показала рукой на глаза.
И вдруг из-за ширмы послышался слабый, хриплый, но все-таки озорной голос:
— Говорит… Ленинград! Говорит Ленинград…
Докторша улыбнулась и нахмурилась одновременно:
— Эй, там, на «Камчатке», разговорчики! Имей в виду, что мы сейчас же вернемся. Идемте, Лидочка!
Они вышли. Быстро, как только мог, старший политрук слез с койки и направился к ширме:
— Ясам! Чертяка! Коротыш! Подал голос! Ну, как она, жизнь молодая?
— По пятибалльной… три… с плюсом. Переводят в следующий класс… но вызывают родителей…
— Молодец, Ясамчик! А я все ждал, когда ты проснешься… Сильно болит?
За дверью что-то звякнуло. Старший политрук успел отскочить — нелегко это было ему — и улегся, морщась и кряхтя от боли.
Вслед за докторшей маленькая медсестра внесла блестящий стерилизатор и кусок жгута из красной резины. За ширмой зажглась лампочка.
— Тебе, голубчик, опять придется потерпеть, — мягко сказала седая докторша, — вот эту руку положи сюда. Дай-ка я тебе помогу!
— Ничего, доктор, не надо! Я сам!
— Нехорошо, раненый! — строго заметила маленькая медсестра. — Поступайте так, как вам предписывает товарищ военврач!
Старший политрук осторожно хмыкнул. Он лежал на койке, покачивая головою, точно слушая знакомый мотив. «Ну,
Процедура окончилась. Докторша с сестрой ушли. Некоторое время за ширмой было тихо, потом человек задышал как-то особенно глубоко, с длинными перерывами.
Мы лежали молча.
— Поди ты к черту… Щетинин… не трогай, — отчетливо произнес спящий.
— Щетинина вспомнил, — тихо сказал старший политрук. — Никак не может позабыть. Это есть у нас такой боец… или был, не знаю теперь. Почему-то необыкновенно услужливый. Чистил свою винтовку да заодно и ему вычистил, — старший политрук кивнул на ширму. — А у того один ответ: «Не надо, я сам!» Мы его так и наименовали — Ясам! Получилось что-то такое восточное, экзотическое… А воевать товарищ Ясам отправился на колбасе! Слыхали такое? Мы ведь трамваями поехали на фронт… Тридцать шестым номером по Старо-Невскому… и прямо в пекло. А он прицепился сзади и вместе с нами прибыл. Наш полковник сначала хотел отправить его обратно в город, да тот вымолил. Фамилию себе, конечно, сочинил какую-то, бумажек никаких. Потом уж вытянули из него, что сбежал от родителя. Прямо с поезда. Отец — инженер, поехал на Урал вместе с заводом… а сын у него единственный, — старший политрук нахмурился. — Надо было как-то уберечь парнишку, да разве убережешь такого? Он же разведчик!..
На другое утро, во время обхода, мы слышим, как Ясам жалуется на духоту: за ширмой нечем дышать, хоть бы немного ее отодвинуть.
Седая докторша разрешила, но с обязательным условием: не разговаривать. Нас она также предупредила об этом.
Ширму отодвинули. Я не очень удивился, когда увидел темные, размашистые, мужские брови под низко надвинутой марлевой повязкой. Вот мы и опять встретились! Вчера, слушая соседа, я сразу вспомнил о тебе. Я почти не сомневался, что Ясам — это ты!..
— Товарищ… старший политрук… слышали ночью?.. Близко бьют, — Ясам точно выдавливает слова из пересохшего тюбика. — Какая сегодня… сводка?
— Боевые эпизоды! — коротко отвечает старший политрук. — А тебе что предписано?
— Ха… снилось мне это… в три часа ночи!
— Товарищ Ясам! Есть предложение сыграть в молчанку! До завтрашнего утра! Ясно?
— Почти!
— Выполняйте!
Поразительно быстро проходит день, хотя мы ровно ничего не делаем. Лежим и молчим. За окнами густая синяя тьма. Прямые лучи прожекторов рассекают ее почти непрерывно. В палате тускло светит дежурная лампочка. Бессонно стучит метроном.
Мучительно лежать ночью без сна. Пытаюсь прогуляться от койки до двери. Около ширмы делаю остановку. Кажется, Ясам не спит. Лицо у него какое-то темное, точно опаленное, глаза полузакрыты. Он медленно поворачивает голову, спрашивает спокойно:
— Это кто?
Вслед за первым нарушением (расхаживать запрещено) допускаю второе (разговор).
— Это твой старый знакомый. Помнишь очередь в военкомат? На улице Чайковского… Ты еще писал заявление моей авторучкой.
На переносице у него собираются морщинки: