Неприкаянные
Шрифт:
— Сколько их надобно, бий?
— Столько, сколько требуется степняку, чтобы пересесть на другого коня.
— Малого требуешь, бий. Сяду.
Тогда садись и скачи обратно в аул Мыржыка. Заройте хивинца в загоне, как падаль, заткнув в его рот кизяк коровий… Кабулу передай: в четверг поедет со мной в Хиву и подтвердит все, что скажу я хану о гибели его племянника. Для других пусть язык его будет немым. Молчащему сегодня даруется жизнь завтра.
— Великий бий! — снова простер руки к Айдосу стремянный, — Хватит ли у меня сил доскакать до Хивы?
— Бедняга… —
11
Когда Кабул увидел мертвого хивинца, смерть вроде бы коснулась его самого. Ни шевельнуться, ни слова сказать он не мог. Уставился в открытые глаза мертвеца и будто окаменел.
Мысль, однако, работала и была торопливой, Бежать!
И он побежал бы, наверное, да не дала убежать Кумар. Стояла, проклятая, в дверях и ждала, когда Кабул и Али поднимут мертвого с постели ее и вынесут во Двор.
Можно было убежать потом, после того как выволокут за ноги хивинца и бросят в хлев.
Но пришла иная мысль, иная, осторожная: куда бежать? В свой аул? Так он не за степью, не за Аралом. Найдут ханские нукеры, выволокут бия из собственной юрты, как выволокли сейчас этого безмозглого хивинца, накинут аркан и — в Хиву. А там — на плаху.
Бежать нельзя. И оставаться в ауле Мыржыка тоже нельзя. Что делать? Самому накинуть на шею веревку и удавиться? С бездыханного какой спрос!
Застонал, заскулил, как затравленный волк, бий Бежать нельзя, и умереть в собственной петле не хочется. Стал клясть Айдоса. Заманил все-таки в силок, обхитрил. Теперь живым отдаст хану. И посмеется еще Прежде Кабул хотел посмеяться над старшим бием, а получилось наоборот: старший бий смеется над Кабулом. Сидит на своем высоком холме и хохочет. Впрочем, как знать… Прискачет Али, объявит о смерти хивинца — подавится своим смехом Айдос.
Подавится не подавится, смех не камень, в глотке не застрянет, а застрянет, что проку Кабулу… Хивинца-то убили не на холме совета, а здесь. И привел его сюда Кабул.
«Ойбой! Где были мои глаза, когда правил коня на холм Мыржыка? Где были уши, когда Айдос уговаривал хивинца ехать к младшему брату своему, обещая покой и радость? Вот он, покой, вот она, радость!»
Волк затравленный кидается на охотника. Кабулу хотелось вцепиться в горло Айдоса и перегрызть его. Он даже выглядывал из юрты, приближая встречу со старшим бием. Смелости Кабулу, однако, хватило ненадолго: представив рядом с собой Айдоса, он тут же сникал, уходил обратно в юрту, прятался в самый дальний край ее. Так уходит волк, который уже не собирается загрызть охотника, когда он боится, как бы не загрызли его самого.
В темноте, среди одеял и подушек, увидела бия Ку-мар, внося в юрту утренний чай.
— Кайнага, — сказала она, — позавтракайте. Сказала так спокойно, ласково, будто ничего не случилось этой ночью и в хлеву не лежит мертвый хивинец.
Налила в пиалу чаю и протянула ее Кабулу. Той самой рукой протянула, которой убила своего гостя.
«Великий аллах! — ужаснулся
— Доченька, — произнес жалостливо Кабул, — до еды ли? Гнев хана ждет нас.
Она подняла высоко свои тонкие, как крылья ласточки, брови, будто не понимала, о чем говорит бий, будто со сна плетет он несуразицу.
— Ешьте, кайнага!
— Сношенька, мы не виноваты. Все Айдос. Он послал на наше несчастье хивинца, он велел принять его в доме Мыржыка.
Снова нес несуразицу бий.
— Язык-то ваш, кайнага, не слуга вам. То зовете меня дочкой, то сношенькой. И почему об Айдосе говорите? Хивинца-то привели сюда вы.
— Что городишь, сестричка?! Я по пути здесь оказался, домой ехал…
— Путь в ваш аул лежит в другой стороне.
— Как же бросить гостя на полдороге?
— Бросили же сегодня… В хлеву он.
Не Айдосу, оказалось, надо было грызть горло, а этой дьяволице.
— Проклятая! — завизжал Кабул. — Заодно с Айдо- сом ты. Вместе вы погубили племянника хана.
Вздрогнула Кумар. Наконец-то вздрогнула, покинуло ее спокойствие. Но не страх сменил его. Не знала, видно, беспутная, страха. Негодование пришло к ней.
— Сам погубил себя хивинец. Перешагнул порог, охраняемый шариатом, коснулся запретного…
— Ха, нашлась защитница шариата…
— Что ж, если бии не способны оградить нас от надругательств, пусть сделают это дочери биев.
— Ты, значит?
— Я.
Кабул вылез из своих курпачей и подушек, как из норы волчьей, оскалил зубы. Зачихал, закашлял, пытаясь посмеяться над несчастной блудницей.
— Пусть тебя и казнит хан.
Она посмотрела ему в глаза. Дерзко и смело посмотрела. Не встречал он такого взгляда у степнячек.
— Готова к этому. Надену на свою шею петлю. Не на вашу, кайнага. Вашей больше подойдет ярмо ханского вола.
Взвизгнул опять Кабул: оскорбила, унизила его проклятая Кумар.
— Убери свое угощение!
Носком сапога он опрокинул чайник, расплескал все по коврам и паласам. Вышел из юрты. Злой, готовый снова перегрызть чье-нибудь горло. Чье бы только? Айдоса!
Не было за юртой Айдоса. Был Али.
По бийскому холму, погоняя нещадно плетью лошаденку, — не ту пегую, на которой уехал, другую, чалую, такую же неказистую, как и прежняя, — поднимался стремянный старшего бия.
Екнуло сердце Кабула. Забыл он про Кумар, обиду свою отбросил: пустое все. Крикнул вниз стремянному:
— Что сказал Айдос?
Конь у того трудно шел: холм хоть и пологий, а все же высота. Ноги чалого едва передвигались.
— Что сказал Айдос? — снова в нетерпении крикнул бий.
Но Али весь в своего хозяина. Молчит, негодный, и, лишь когда поднялся и стал слезать с коня, сказал:
— Захвати лопату и иди в хлев!
Выругался Кабул: не то хотел узнать от Али. В лопате ли дело? Однако взял лопату, стоявшую у юрты, пошел в хлев.
У дверей его нагнал Али.
— Что Айдос сказал? — в третий раз спросил Кабул. В голосе его было такое нетерпение, что Али поспешил ответить: