Неприкаянные
Шрифт:
— Не шути, Мыржык!
— Если б шутил…
Заскрипел зубами Бегис. Не было еще такого несчастья в семье Султангельды! Не было еще такого позора! Выгнать из загона священное животное! О Айдос, что ты творишь? Проклятия неба мало на твою голову!
— Вернем быка! — крикнул Бегис. Плеть ожгла коня, и тот взвился на дыбки, не зная, в какую сторону кинуться.
— Постой, Бегис! — преградил путь брату Мыржык. — Быка вернешь — счастья не вернешь. Отказался от своего счастья Айдос, отдал другим. Пусть теперь кусает
Не глупые слова произносил младший брат. Верно ведь: не украли быка завистливые люди, не увели без согласия хозяина. Сам Айдос отдал его, прогнал вроде бы.
Охладел чуточку Бегис. Поугасла злоба. Пламя, если на него вылить кумган воды, стихнет. Слова Мыржыка были тем кумганом воды, что погасил пламя злобы Бе-гиса. Он сказал грустно:
— Прощай, носитель счастья и богатства. Да покарает всевышний того, кто обрек тебя на гибель.
Братья поехали в степь. Она начиналась сразу за камышами. Позади оставались море и река. Впереди равнина, чуть холмистая, покрытая жухлой травой. По этой равнине им предстояло ехать не день и не два. Торопить коней тут нельзя было: на первой версте израсходуешь все силы, на остальные версты ничего не останется. Шагом, без плетки и понуканий, одолевается степь.
Подремывали на ходу кони, покачивались сонно в седлах степняки. Ничего вроде не слышат, ничего вроде не видят. Копыта коней сами находят тропу и идут по ней не сбиваясь.
— Скачет кто-то навстречу в красном халате. Все сразу очнулись и глянули в степь.
— Э-э, да это никак Доспан! — узнал джигит стремянного Айдоса.
— Доспан, — без радости подтвердил Мыржык. — Что ему надо в этих краях?
— Что-то надо, — хмуро произнес Бегис. — У плохого хозяина собака ищет еду вдали от дома.
Верно, навстречу, торопя коня, ехал Доспан. Он весело улыбался, приветствуя братьев старшего бия.
— Радуется, глупец, будто увидел в наших хурджу-нах корм для себя, — сказал Бегис.
— Сейчас мы его накормим, — усмехнулся Мыржык. — Плетка моя давно не ходила по ослиной спине.
Слов бранных немало было брошено Доспану, но ни одно не долетело до него. А раз не долетело, то и не коснулось. Потому, приблизившись, он продолжал улыбаться приветливо. С улыбкой слез с коня и с улыбкой подошел к братьям. Сердитые лица их должны были насторожить стремянного, но не насторожили. Он вроде не заметил ненависти во взгляде Бегиса.
— Мир вам! — сказал Доспан. — Светлой дороги и теплого крова.
— Наша-то дорога светлая, — ответил холодно Бегис. — Светла ли твоя, черноухий?
Черноухим назвал Бегис стремянного — ослом, значит. Есть ли обиднее слово для степняка! Но и его вроде бы не услышал Доспан. Ответил, по-прежнему улыбаясь:
— Светла, бий. По велению дедушки Айдоса еду оповестить всех аульчан об установлении в степи Дня взаимного уважения.
Ты слышишь, Мыржык? День взаимного
— Ха-ха-ха! — притворно весело рассмеялся Мыржык. — День взаимного уважения. Ха-ха-ха!
— Вы смеетесь, бий, — заметил робко Доспан, — а ведь это прекрасно, люди станут уважать друг друга, заботиться друг о друге. Великий день установил дедушка Айдос.
— Начался этот день? — сдерживая накипающую злость, спросил Бегис.
В новолуние начнется…
— Долго ждать. Начнем сегодня.
Бегис махнул джигитам, чтобы они ехали вперед, оставили его и Мыржыка одних: незачем им было слышать разговор биев с Доспаном.
Когда джигиты отъехали, Бегис сказал:
— Черноухий, жизнь твоя как эта пена на губах коня. Смахну плетью — и нет ее.
Перестал улыбаться Доспан. Догадался, что не для удовольствия взаимного затеяли братья разговор с ним. Слишком зло глядят. Слишком грубо спрашивают. И слова припасли для него самые унизительные. Сказал как мог спокойно:
— Моя жизнь не принадлежит вам, Бегис-бий. Она принадлежит Айдосу-хану.
— Хану?! — взъярился Бегис. — Повтори, несчастный!
— Великое имя произносится раз.
Бегис послал коня на Доспана, чтобы грудью сбить его. И сбил бы, да стремянный ухватил узду и осадил коня. Тот даже фыркнул испуганно и едва не осел на задние ноги.
— Прочь! — замахнулся на стремянного Бегис. — Прочь, черноухий!
Доспан отпустил узду, но с места не сошел. Трясущимися не то от обиды, не то от страха губами произнес:
— Вы должны не гневаться, а радоваться тому, что брат ваш хан.
Вмешался в перебранку злую Мыржык. Ему не терпелось сказать стремянному тоже что-то грубое, обидное:
— Не ты ли, пастух, сделал его ханом? Доспан поднял голову и гордо сказал:
— Айдос-бия объявил ханом правитель священной Хивы, великий Мухаммед Рахим-хан. Он надел на дедушку Айдоса ханский халат с золотым воротником…
Мгновение братья, будто потерявшие дар речи, молчали. Оскорбил их своим уверенным тоном Доспан. Убил наглостью своей. Посмел говорить с биями как с равными. Черная кость открывает рот. Надо заткнуть его, навсегда заткнуть. Но не сейчас, не сразу. Потом, когда все выпытают, когда вытянут из собачьего нутра черное сердце, когда увидят, что в нем скрыто. Тогда!
Мертвыми губами, словно крови в них не было уже и тепло иссякло, Бегис проговорил:
— И на тебя красный халат надел хан?
— Нет. Это подарок Кутлымурат-инаха.
— Предатели! — завопил Мыржык. — Продали за ничтожную подачку народ свой! Свободу степняков продали! У-у!!!
— Не за это, брат мой, — страшным, леденящим душу шепотом произнес Бегис. — Не за это.
— А за что? — заторопился Мыржык. Ему надо было поскорее вытянуть тайну, которая, он был уверен, скрыта где-то в сердце пастуха. — За что?