Неприкаянные
Шрифт:
— Плохо палкой-то…
И в Айдосе жило сострадание к людям, и он знал, что такое боль. Согласился с Доспаном:
— Верно, палкой плохо… Но лучше сегодня палкой, чем завтра мечом. После вражьего меча и собирать будет некого… Могилы одни останутся.
Могилы… Видел немало их в степи Доспан. От тех времен всё, когда меч гулял по степи и спастись от него не удавалось людям.
«Степь наша для могил предназначена, что ли? — подумал стремянный. — Прав, видно, бий. Не надо ждать меча завтра…»
— Понял меня, сынок? — спросил Айдос.
— Понял,
Они хлестнули коней и поспешили к родному аулу. Дымки его вроде бы угадывались в чистом осеннем небе.
18
Аул Маман-бия стоял дальше всех степных аулов — там, где кончается земля каракалпаков и начинается земля русских. И степь была здесь другая, и травы другие, и ветры другие, северные.
С одного края аула плескалось море, с другого — волнилась ковыльная степь. И море и степь были одного цвета: весной темно- зеленые, зимой голубовато-белые. Не различишь, едет ли человек на коне или плывет в лодке…
В этот дальний аул и прискакал Мыржык, почти загнав коня. Однако что конь, когда неволит долг бия! На край света поскачешь.
С коня прямо в юрту хозяина, Мамана-жанадарьин-ца: у реки Жанадарьи обосновался бий, жанадарьинцем его и звали поэтому.
— За советом прискакал, — сказал Мыржык. — Плохи дела в степи, ветер дым пожара доносит.
Слышал Маман о споре между братьями, но огонь ли это? Пожар — это когда род на род идет и кровь льется. Однако Мыржык пугал огнем. Будто Айдос подговорил хивинского хана начать поход против каракалпаков, будто силой хочет подчинить себе всю степь старший бий…
— Ханом объявил себя, — сказал Мыржык. — Ханом каракалпаков.
Успокоил младшего бия Маман. О ханстве шел разговор на холме совета. И многие бий были не против объединения родов. Только не сошлись в том, какому правителю подчинить себя — то ли хивинскому, то ли бухарскому, то ли казахскому.
— Хива-то к вам ближе, — рассудил Маман-бий. — А кто ближе, тот друг и хозяин.
— Не то говорите, аксакал, — почтительно возразил Мыржык. — Хан требует налог.
— А какой хан не требует налог? На то он и господин, чтобы шкуру сдирать с раба.
— Мы не рабы, — запальчиво ответил Мыржык. — Мы свободные степняки.
Маман усмехнулся невесело.
— Свободные, пока голые и босые, а как наденем шекпен и привяжем телку у порога, тут сразу объявится хозяин и сунет руку в наш хурджун.
Кунградцы не платят налога хану, — гордо объявил Мыржык. Он причислял себя к кунградцам, не стыдился дружбы с Туремуратом-суфи, врагом Айдоса.
— Долго ли не будут платить?
— Вечно!
Захохотал Маман-бий. На детскую игру походила эта возня с налогами. Кого он обманывал? Доверчивых степняков и таких вот безусых, как Мыржык.
— Молод ты еще, братец, чтобы взнуздывать коня жизни, — сказал Маман. — Да и нет такой узды. Толкуешь о вечности, а в чем она, вечность? Камень и тот рассыпается, человек же мягче камня. Кто родился вчера, умирает
Не понравились слова Мамана юному бию. Отстранялся вроде старик от того дела, которое затеял суфи, соединяться с Кунградом и не собирался. Зря, значит, скакал через всю степь Мыржык, зря мучил себя и коня.
— Погибнем, — опустил голову огорченный Мыржык. — Не объединившись, останемся малым народом.
— Если найдется человек, который объединит нас, противиться не будем и путь ему не преградим. Путь-то этот правильный.
Маман нарочно, видно, опускал имя кунградского правителя. Не считал суфи достойным возглавить ряды каракалпаков. И Айдоса не упоминал. Не хотел обидеть Мыржыка. Или кого другого имел в виду? А младшему бию надо было знать: за кого Маман? Вернуться в Кун град без имени все равно что не вернуться вовсе. Послал-то его суфи за тайной Мамана.
— Айдос ставит себя перед народом, — сказал Мыржык, надеясь вырвать наконец тайну у старика. Но не вырвал. Не так прост был Мамаи, чтобы дать птенцу выклевать тайное зерно из сердца.
— Плохо ли, что человек не закапывает свое имя в землю, а поднимает над головой? — рассудил Маман, вроде бы одобряя желание Айдоса стать во главе степняков и в то же время не соединяя имени его с делом, которое творили бии и кунградский хаким.
— Мудрое слово ваше, аксакал, — злясь на Мамана и на себя, сказал Мыржык. Ему уже надоел старик и хотелось от него избавиться. — Погостил бы у вас, отец, да дорога зовет. Далеко до родного аула.
Маман велел джигитам оседлать коней: своего и Мыржыка. Придерживался обычая провожать гостя за аул, до караванной тропы, что пролегала верстах в трех от берега моря. На коне старый бий чувствовал себя молодо и искал всегда случая, чтобы сесть в седло.
— Если дорога зовет, не мешкай. Наша жизнь вся в дороге. Степняку богом завещано считать время шагом коня. Жаль только, не увидел вечернего моря. В глазах джигита оно оставляет свой цвет.
— В другой раз, отец. Райское место выбрали вы для аула. Им не налюбуешься за вечер. Тут надо всю жизнь прожить: море ласковое, степь тихая, небо ясное.
Маман, соглашаясь, покачал головой. Но тут же добавил:
— Когда ясное, а когда и поводочное. И море бывает злым, и степь ветреной.
— Ойбой! — посочувствовал Мыржык бию. — И вам плохо…
— Плохо ли, хорошо ли, юрты наши стоят здесь, значит, и земля наша здесь, и судьба наша жить на этой земле.
Сели на коней, поехали берегом моря. Мыржык увидел лодку и в ней мальчика лет десяти. Мальчик греб к берегу и делал это умело, ловко.
Не ловкость мальчишки удивила Мыржыка: если живешь у моря, то и управляй лодкой, как степняк управляет конем. Мальчишка был беловолос, и на ярком солнце голова его вроде бы золотилась. Вот что удивило Мыржыка.