Неприкаянные

Каипбергенов Тулепберген

— Чтобы понял всю важность нашего обращения Маман, вместе с тобой поедет Бегис. Он подтвердит сказанное мною здесь, в юрте Орынбая, и напомнит бию о быстро бегущем времени и о не слишком великом терпении нашем. На ожидание ответа нам дано лишь несколько дней… — Суфи медленно повернулся к Орын-баю и сказал:- Всякое дело, кроме смерти, надо выполнять, не откладывая на завтра. Пусть твои люди готовят коней в дорогу. Нам надо побыстрее добраться до Бухары.

— К утру кони будут готовы, суфи.

— Вот и хорошо. Два дела начнем

сразу. А третье, — Туремурат-суфи глянул на сына Орынбая, — третье возложим на Даулетназара. Ангелочек соберет джигитов аула и раздаст им оружие. Мои парни научат их рубить головы. К нашему возвращению хочу видеть моего третьего ангела если не жузбаши, то хотя бы елик-баши…

— Будет выполнено, великий суфи, — гордо ответил Даулетназар.

— Верю, верю, ангел мой.

Слова как неожиданно возникли на губах суфи, так неожиданно и исчезли. Он склонил голову на подушку и сразу уснул. Ровный храп разнесся по юрте.

Джигиты осторожно поднялись с паласа и так же осторожно вышли. Остался один Орынбай.

Сумасшедший день выдался для мангытского бия. Было тихо, мирно в его ауле. Прилетела вдруг птица с подбитыми крыльями, раненая будто. Смерть настигала ее. Обогрелась, насытилась и простилась со смертью. Стала крепнуть на глазах, стала махать крыльями, кричать стала. Мала оказалась для нее юрта Орынбая. Подай ей аул, степь всю подай, весь мир.

«Вот ведь как бывает! — подумал Орынбай. — Приютишь несчастного — и рабом становишься: куда несчастье, туда и ты, на край земли уведет».

С этой нерадостной мыслью лег спать Орынбай. Долго ли спал, не заметил. Разбудил его суфи в полночь. Одеваться стал и принудил бия подняться с курпачи.

— Позавтракаем? — спросил гостя сонный Орынбай.

— Э-э, пустое, — дороге… Собирайся! ответил суфи. — Пища волка на дороге… Собирайся!

22

Миновал в этот день ветер смерти аул Айдоса. Прошел стороной и стих где-то в степи, а может, и за степью уже, в море или в горах.

Поблагодарил Айдос всевышнего за спасение, велел заколоть барашка и угостить безродных. Верил, что, помогая бедному, творит дело, угодное богу.

В тот день он был спокоен. И на следующий день не испытывал тревоги. На третий же покинула его безмятежность. Будто услышал он далекий топот копыт или учуял дым пожарищ. Стал выходить из юрты, вслушиваться в голоса степи, всматриваться в даль: не мчатся ли к аулу разбойные стаи, не поднимается ли в небо огонь пожарищ…

Вести из дальних аулов поступали неутешительные. Какой-то степняк рассказал, что в ауле Орынбая братья Айдоса собрали сотню джигитов и вооружили их. Сам Орынбай вместе с Туремуратом-суфи поскакал в Бухару за помощью.

Рассказывал и про Кунград. Разграбили город ханские нукеры, навьючили награбленным добром караваны и ушли в Хиву. Остались десятка два стражников, которым не терпится бросить город.

Бражничают, курят дурманную траву.

Не утихомирил, значит, хан враждебные Айдосу племена, не погасил угли, а только разворошил их. Занялась теперь огнем степь, и тысячью нукеров не загасить пламя. Из дальних аулов оно перекинется сюда, к аулу Айдоса. Гореть зимовке старшего бия.

Палкой и плеткой хотел объединить степняков Айдос. Напугал тем Доспана, да зря напугал. Не оказалось у старшего бия ни палки, ни плети. Да если бы и оказались, не осуществил бы своего намерения. Враги вот и мечи в ход пустили, но не добились ничего. Рассекли только степь на сто кусков, а как теперь соединить их?

Обо всем этом думал Айдос, глядя тревожно вдаль. Сна почти не знал, выходил и ночью из юрты, всматривался в темноту, вслушивался в тишину. Все ждал, не донесет ли ветер топота коней.

Доспана посылал на холм совета. С высоты виднее, что делается в степи.

— Мой бий, — робко затеял разговор Доспан, — увидеть врага сможем, а сможем ли остановить его? Мало осталось в ауле джигитов. Правда, если наточим ножи сделаем копья…

— Нет, Доспан, — возражал Айдос. — Если падем мы безоружными — победим врага, если падем с оружием — победит враг.

Мудрость бия была недоступна Доспану.

— Кто же признает победу павшего? — удивлялся стремянный, — Павший безмолвен^ потому что мертв, а живой безмолвен, потому что молчит от страха.

— Не у всех этот страх. Не все боятся нукеров, — объяснял Айдос помощнику. — Мы-то с тобой не склоним головы перед тем, кто с оружием. Отчего же другие склонят?

Потому что слабы, мой бий. Бежал ведь наш народ из Туркестана, когда поднялась на него сила…

— Нет, сынок, он бежал, не будучи слабым, а будучи сильным.

Как всегда, непонятно говорил бий. Надо бы принимать это непонятное, не ломать голову над загадками, да вот сам бий приказал спрашивать, доискиваться до истины. Сделал шаг, сделай и второй, чтобы ясно все стало.

— Сильные… и все же бежали?

— Разобщена была эта сила, Доспан. А соединить ее в одну великую не догадался никто…

— А можно соединить, мой бий?

Праздный был этот вопрос. Не раз задавал его бию стремянный, и не раз отвечал бий. Однако не сердился, услышав вновь, а даже радовался, что понуждает его Доспан говорить о великом деле, которому посвятил себя.

И сейчас загорелся Айдос, посветлел лицом, печаль и тревога исчезли вроде. Стал он рисовать перед Доспа-ном картину счастливой степи, умиротворенной, соединенной братской любовью.

— Соединимся в День взаимного уважения, сынок, — сказал Айдос. — Без мечей, без копий придут друг к другу степняки. С хлебом, с добрым словом…

Доспан вслед за бием представлял себе праздничную степь, устланную живым ковром весенних тюльпанов, оглашенную веселыми песнями. Недолго, однако, длилось это видение.