Неприкаянные

Каипбергенов Тулепберген

— Давно течет, — подтвердил Маман.

— Не соединишься ли с ним, бий?

Что стоило Маману сказать: «Не соединюсь!» Или, назло Айдосу, бросить решительное: «Соединюсь!»… Но не сказал ни того, ни другого, а принялся потчевать гостя.

К тому же внесли жареную рыбу, и тут уже волей-неволей пришлось прервать нить разговора и заняться сазаном. Румяный, купающийся в жире, он так и просился в рот. Есть сазана и вести беседу нельзя. Так что не до разговоров было во время трапезы. Одно было желание и у хозяина, и у гостя: поскорее разделаться с сазаном

и, утерев губы, вернуться к начатому. Может, не столь сильное у хозяина, как у гостя: Маману-то торопиться некуда, он дома. Сегодня ли произнесет свое «нет» или «да», завтра ли или через год — все едино. Айдосу же сию минуту узнать надо, куда повернет «русский бий», врагом его станет или другом. Узнать и тут же определить и свою судьбу. Время торопит Айдоса.

Поэтому, утерев губы, старший бий посмотрел на Мамана испытующе: мол, соединяешься с Орынбаем или не соединяешься? Помню сказанное до трапезы и жду ответа.

Не любил Маман путаных троп, не скрывался ни пешим, ни на коне в густых камышах, и если умолчал о своем намерении, то только из желания заставить гостя задуматься над тем, что сам творит и в какую сторону направляет собственный арык. Подумал, видно, Айдос о том, жуя сазана, а потому можно теперь и сказать прямо:

— Не соединюсь с Орынбаем. И с Туремуратом-суфи не соединюсь. Однако и с тобой не пойду к хивинскому хану.

Отлегло от сердца у Айдоса. «Не со мной Маман, но и не с моими врагами. Судьба народа все же дорога ему — не хочет лить кровь каракалпаков».

Рано, однако, успокоился Айдос. Непрост был хозяин. Спросил, испытующе глядя на гостя:

— Айдос-бий, может, отречетесь от Хивы, вступите на путь, завещанный нам предками?

Страшного потребовал Маман. Волею Хивы стал ханом старший бий, ее же волей рождается каракалпакское ханство.

— Отречься от Хивы, — сказал упавшим голосом Айдос, — это насыпать песок в глаза благодетелю своего народа. Ослепить его, того, кто взялся быть нашим поводырем. Солнце-то ведь черное над степью.

Понял Маман, что напрасно повторил сказанное в юрте совета: не волен в выборе пути старший бий. Аркан у него на шее. Сам его накинул на себя или Хива накинула, о том трудно судить, только крепко накинут, и сорвать его не под силу никому. Все же пытался Маман сорвать его. Упрямство, что ли, взыграло или осмелел вдруг и наперекор решил идти и Айдосу, и Хиве, и Бухаре. Сказал он:

— Нам поводырь не нужен. У нас белое солнце. Сами видим дорогу и знаем, куда она ведет.

— Светила разные у нас, — сказал Айдос, — а ненастье одинаковое. В ненастье же поводырь нужен.

— Нет, — возразил Маман. — В ненастье поводырь не поможет, поможет бескорыстный друг — заслонит нас могучим крылом, смахнет темную завесу…

«Хива заслонит в ненастье своим могучим крылом», — хотел сказать Айдос и, не будь перед ним умного и прозорливого Мамана, сказал бы, назвал Хиву могучей, бескорыстной назвал бы, даже доброй.

Найдет ли народ наш такого бескорыстного друга? — неведомо кого спросил Айдос, должно быть самого себя, и задумался.

Маман,

однако, понял, что к нему обращены слова гостя, и ответил:

— Народ давно нашел такого друга… Россия! — подсказал Айдос.

— Да, Россия.

Усомнился в искренности хозяина старший бий. Кто испытал бескорыстие и доброту России?

Бросил вроде бы повод Маману старший бий: веди коня, если сумеешь. Уверен был, не возьмет повод «русский бий». А он взял да и повел коня.

— Казахи! Испытали они и бескорыстность, и доброту русских. Не совершали русские набегов на казахскую степь, не грабили аулы, не обкладывали данью.

— Это пока нужды нет.

— Нет нужды и не будет. Велика и богата Россия, на что ей голые степи и голодные степняки! На что России наш сухой камыш или колючий янтак, когда у нее тучные поля и богатые леса! Хлеб-то в России не из проса и не из джугары, а из ржи и пшеницы. Пробовали мы хлеб русский.

Вел коня Маман. Смело вел. А когда в седле бий, остановишь ли его…

— Богат ли, беден ли хан, рука его тянется к чужому котлу, — попытался остановить Мамана старший бий. — Или русский хан без руки?

Не остановился Маман:

— Да не тянется он к нашему котлу. Не грабит малые народы. И татары, и мордва, и чуваши живут под крылом России. Не ссорясь друг с другом живут, не грызя горло соседа, не разоряя аулы братьев…

Выходило так, что под властью России воцарился бы мир и в семье старшего бия. На песню все же походили слова Мамана.

А старшему бию где жить? Что делать с его ханством, с его аулом, уже названным городом каракалпаков? Нет, не умеет Айдос брать в руки несуществующее. Он должен чувствовать под собой землю, когда идет, и стремя, когда садится на коня. Не воздух сжимать в кулаке, а ремённый повод, гнать скакуна не в голую степь, а к аулу.

— Добра Россия, — согласился Айдос. — Верю тебе, Маман, дедам нашим верю. Только далека эта доброта; пока до нее доскачешь, одной жизни не хватит и ста коней не хватит. А седина уже посеребрила бороду, к закату движется мое солнце.

— Пока не оседлал коня, дорога кажется бесконечной, — улыбнулся Маман. — Влезешь в седло — увидишь конец пути. Оседлай коня, Айдос-бий!

— Если оседлаю и увижу конец пути, то, вернувшись, увижу ли степь свою и своих степняков? Не развеет ли ветер вражды аулы и не положит ли в могилы самих каракалпаков? Добытую доброту куда деть-то? Святым камнем положить на могилу… Так ведь…

— О печальном думаешь, Айдос, — погрустнел Маман. — Весь народ не ляжет в могилу. Вражда, как и кровь, иссякает, зло не вечно.

— Верно, не вечно, но на одну жизнь его хватает. Жизнь-то коротка, дорогой Маман… Нужно успеть добыть доброту, пока не упал под ноги коню…

Понял Маман, что не оседлает коня Айдос, не поскачет на север, а раз не поскачет, то и уговаривать его незачем.

Отогрелись гости, подкрепились рыбой, побаловались чаем, теперь можно и отпустить их.

Айдос поблагодарил Мамана за угощение и за слова, сказанные гостем. Спросил: