Неприкаянные

Каипбергенов Тулепберген

Говорил Есенгельды о деревьях, а намекал на людей. Тополем считал Айдоса. Старший бий стремился ввысь, рядом с ним не было покоя.

Тень и покой нужны на привале, — заметил Айдос с горечью. Радостная весть не свободной птицей прилетела к нему, а плененной: крылья хоть и не были подрезаны, но ноги спутаны ремешком, и конец ремешка держал в своей руке Есенгельды. Подергивал ремешок время от времени. — На привале можно нежиться в тени чинары. В пути же высокий тополь, как звезда, дорогу указывает.

— Листья у тополя, однако, рано опадают, — с наигранной грустью произнес Есенгельды и на Айдоса посмотрел как

на обреченного: дескать, недолго тебе осталось носиться по степи. — А без листьев какую дорогу тополь укажет? В иной мир только…

Черенком плети своей показал на землю старик. Все готовили Айдосу могилу. Поторапливали старшего бия. Особенно старался Есенгельды, а ведь сам одной ногой стоял в той могиле.

— По весне листья не опадают, а распускаются, Есенгельды-бий, — отверг пророчество старика Айдос. — Видишь, степь оживает. Сыновей и внуков дарит нам. О смерти ли надо думать…

Смутился Есенгельды.

Верно, светик мой, — пролепетал он. — Сыновьям и внукам дарована жизнь, и пусть всевышний продлит ее. Мои же листья опадают, мне надо думать о смерти…

— Разве ты тополь?

Напугался Есенгельды. С собой сравнил его Айдос. Сообщником вроде назвал. Отречься надобно скорее от непутевого.

— Нет, нет! Какой я тополь. Боюсь высоты. У меня и конь-то маленький, и юрта стоит в низине.

— Значит, чинара?

— Может быть… — застенчиво произнес Есенгельды. Чинара дарила близким тень и покой, и эту тень, и этот покой прославлял старик.

— Нет, ты не чинара, ты тополь, — утвердил Айдос.

— Что ты, что ты, Айдос?! — взмолился Есенгельды. — Сказал же: боюсь высоты.

— Не боишься — завидуешь. Тополем хотел бы быть. Высоким тополем, чтобы с любого края степи видели тебя, шли к тебе, поклонялись тебе.

— Бог мой! — отшатнулся старик от Айдоса, как от безумного. — Смеешь обвинять меня в тщеславии, когда сам живешь им.

Смело посмотрел на Есенгельды Айдос, так смело, что заставил старика съежиться. Затряслась его жиденькая бороденка, и он схватил ее рукой, прижал к груди.

— Живу! — признался Айдос. — И не страшусь высоты. А если по осени слетят с вершины листья, то не скоро упадут они на землю. Не скоро, Есенгельды-бий.

— Дай бог! — торопливо закивал головой старик. — Все в руках всевышнего: как он распорядится, так и будет.

Так и будет, — согласился Айдос. — Я еще успею погулять на тое, посмотреть на своего племянника, пожелать ему высоты. Слышишь, Есенгельды: высоты! Место детей и внуков Султангельды на вершине.

— Ойбой! — развел удивленно руками старик. — Вершина-то невелика.

— Уместимся.

Совсем задавил старика словами своими, уверенностью своей Айдос. И хоть не все из сказанного было тяжелым, Есенгельды согнулся и глядел лишь в ноги старшего бия. Не поднимая головы, сказал:

— Значит, будешь на тое?

— Буду.

Так я доложу братьям твоим. Обрадуются. Вместе-то вам быть лучше, чем врозь. Вместе вы, может, вершину и одолеете…

…Три дня висели над степью тучи; три дня умывал землю весенний дождь, то возникая, то затихая, а на четвертый очистилось небо и глянуло ясное солнце. И когда глянуло, увидели люди умытую степь, наряженную во все зеленое.

По этой зелени и ступали кони, неся своих всадников к аулу Бегиса и Мыржыка. Со всей степи несли, со всех земель несли: с

казахской, туркменской, узбекской. Ехали бии, ехали хакимы, ехали беки, ехали визири, главы родов, хозяева аулов, правители городов. Устроитель тоя Туремурат-суфи решил собрать цвет мира у подножия Мыржыкова холма. Пусть знают мусульмане, каков хан Кунграда! И сердце у него доброе, и рука щедрая!

Когда Айдос приехал в аул, вокруг холма уже гарцевали всадники. Было их немало, и каждый старался показать своего коня и свой наряд. Кони были кровные, наряды богатые. Рыжий иноходец старшего бия хоть и считался родовитым и унаследовал стать бедуинских предков, однако рядом с ахалтекинцами выглядел малорослым и нерезвым. Голову не держал высоко, повода не требовал. Спокоен был. А это ли не признак слабости! Скачку не выдержит, в козлодрании сдаст. Пеной изойдет на первом круге. Наряд у Айдоса тоже простой. Чекпен из верблюжьей шерсти. Крашеный, правда, и оторочен кожей, но чекпен всего лишь. Не больно красивый конь и не слишком приметный наряд сравняли старшего бия с остальными биями, принизили вроде. А унижение первого всегда по душе остальным. Соперники ведь. Потому спокойно встретили бии и беки Айдоса, даже порадовались его скромности: угомонился, мол, старший бий, оставил свою затею с каракалпакским ханством. Кое-кто пожалел: был, дескать, орлом, а превратился в перепела. А судьба перепела какая? Прячься в зарослях джугары или проса, иначе попадешь на обед к ястребу…

Встретили спокойно Айдоса степняки и проводили взглядом до юрты Мыржыка. Никто не подъехал к старшему бию, никто не бросился к коню его, чтобы взять за узду и повести на холм.

«Не дорог я никому и не нужен никому», — подумал Айдос. Однако когда поднялся на холм, печаль его рассеялась. Из юрты выскочили оба брата и взяли за узду коня. И слова произнесли, радующие душу:

— Добро пожаловать, ажага.

— Хорошо ли чувствуете себя, ажага?

И это «ажага» — «милый брат» — звучало, пока Айдос слезал с коня, пока шел в юрту и пока устраивался на почетном месте. «Милый брат» — прежде так обращались к Айдосу и Бегис и Мыржык. А прежде было все светлым и мирным в их семье. Облачко темное не набегало на небо старшего бия.

Стало тепло на сердце у Айдоса, и он сказал:

— Послал бог Мыржыку сына. Пусть мирным и счастливым будет его путь.

Слова Айдоса тоже порадовали братьев. Пожелание мира вроде бы звало к примирению в семье Султангель-ды. Утомила Мыржыка вражда. И Вегис искал тишины.

— Счастье степняка в счастье народа, — добавил Есенгельды, на правах деда хозяйничавший в юрте. — Счастлив будет народ, счастливым будет и сын нашего Мыржыка.

— Спасибо, ажага, за доброе слово. Дай бог доброму слову сбыться, — сказал Мыржык.

— Сбудется, — заверил Айдос.

Чист был в своих желаниях старший бий. Не кривил душой, когда говорил о счастье для племянника. И все верили Айдосу, все, даже Есенгельды, этот всегда мутящий воду старец. Один Бегис не верил. Однажды надев на старшего бия чекпен лицемерия, он уже не мог снять его и все произносимое Айдосом принимал как ложь, как уловку врага. Все сделали омовение лица, завершая разговор о новорожденном и приобщая к людским желаниям волю неба. Без бога что сотворится?! И Бегис сделал омовение, но не горячей рукой, а холодной, равнодушной, чужой вроде.