Неприкаянные
Шрифт:
— Сынок, — тихо окликнул мальчика Али. — Сынок мой единственный!
— Что, отец?
— Где Першигуль?
— В юрте.
Грустная она что-то сегодня. Не обидел ли ты ее чем-либо?
— Нет, не обидел, отец. Я и словом с ней еще не обмолвился.
— Не обмолвился… — задумался Али. — Хорошо ли молчать, когда рядом жена? Может, нужно что ей…
— Коли нужно, пусть спросит. Язык-то у нее есть. В своем ауле, говорят, она рта не закрывала, стрекотала целый день как сорока.
— А у нас молчит. С чего бы это, сынок? Омар недоуменно пожал плечами.
— На
— Ночь-то как прошла? Не будил тебя никто?
— Нет. Меня разбудить нелегко, сам знаешь.
— Знаю. А зря беспамятно спишь. Не телок ведь.
— Как умею.
Али наклонился к уху сына и прошептал:
— Скажи Першигуль, пусть разбудит тебя ночью.
— Зачем? — удивился Омар.
— Это она знает.
Посмотрел непонимающе на отца Омар.
— Хорошо, отец. Скажу.
Сказал ли, нет ли Омар Першигуль, чтобы будила его ночью, но сон его был прерван в самый сладкий момент, когда припухшие губы его открылись и в юрте раздался тихий храп.
— Омар! — взволнованно и нетерпеливо прошептала Першигуль. — Проснись, Омар!
Нелегко было разбудить мальчишку. Крепко держал его в своих цепких лапах сон. Не то что слово, шепотом произнесенное, гром оглушительный не заставил бы Омара проснуться. Однако Першигуль была настойчива.
— Омар! — уже громко произнесла она. — Омар! Рука ее ухватила плечо Омара, а была рука Першигуль крепкой: если тронет — синяк останется. Ухватила и принялась трясти, словно дерево, на котором созрели плоды шелковицы.
— О-ох! — застонал Омар, вырываясь с трудом из объятий сна.
— Проснись же, Омар.
— Ну, проснулся. Что тебе? — спросил Омар, все еще борясь со сном. Без желания борясь, по понуждению лишь.
— Велел разбудить тебя ночью…
— Велел, — вспомнил Омар.
— Вот и разбудила.
— А зачем? — Он сладко зевнул, ожидая, что скажет ему Першигуль.
— Разве отец не сказал тебе — зачем?
— Нет. Ты будишь, ты и должна знать.
Растерянная, она посмотрела на мужа. В неверном свете звезд, что пробивался сквозь обнаженный каркас юрты, вырисовывалось его сонное лицо, спокойное, как у младенца. Дрема снова уводила его в свое царство.
Заплакала Першигуль.
Поняла, что ожидания ее напрасными были, что ночь, эта ли, другая ли, не принесет ей радости. Не станет она матерью в юрте Омара, счастья женского не узнает.
Ночь весенняя не больно коротка. Сколько слез надо уронить на подушку постылую, прежде чем погаснет последняя звезда! А последняя звезда, как известно, Зухра, звезда любви, она вовсе не гаснет, сверкает в лучах восходящего солнца, встречает день. До самого дня и проплакала Першигуль.
Плачущую ее и увидел Али, заглянувший в юрту, чтобы поприветствовать молодых. Слезы лучше слов все сказали свекру. Мрачнее вчерашнего вернулся он в мазанку, печальнее вчерашнего сказал жене:
— Не умнеет Омар, не становится телок быком. Махнула равнодушно рукой старая — глупой была жена Али.
— За один-то день и цыпленок не становится петухом. Придет время —
Может, и не глупа была старая? Верно ведь говорила… Что один день, что одна ночь! Сотни дней нужны.
Глупо ли, умно ли говорила старая, только не сняла она печали с сердца Али.
— Плачет невестка-то, — сказал он жене.
— Поплачет и перестанет. Слезы ночные к утру высыхают. Да и доля наша женская такая — плакать. Лишь бы муж об этом не ведал. Поговори с Першигуль, пусть побережет покой Омара.
Сама бы сказала это Першигуль, уберегла бы и невестку, и Али от несчастья. А поленилась, что ли, или загордилась, не захотела признанием слабости сына унизить себя перед дочерью непутевого Гулимбет- со-ксанара.
Стал Али искать минуту, чтобы передать Першигуль совет жены. Ночью не войдешь в юрту: не входят степняки в дом молодых после заката солнца, днем невестка хлопотала по хозяйству, крутилась возле Омара. Зачем крутилась — непонятно. Отправил сына как-то в камыши, чтобы нарезал стеблей сухих для очага, так Першигуль пошла следом: то ли думала помочь мужу, то ли собиралась проверить, сонлив ли и днем Омар. Проверила не проверила, в камыши-то никто не заглядывает, но глаза не просушила. Так со слезами и вернулась в аул.
Решил Али выманить невестку из юрты ночью. Спит ведь беспамятно Омар, не услышит ни зова Али, ни слов его, обращенных к Першигуль.
Но не пришлось выманивать. Першигуль сама в полночь вышла из юрты. Вышла и села на брошенное у входа старое бревно, думая о чем-то, ожидая чего-то, зовя мыслью кого-то.
Тихо, чтобы не напугать Першигуль, подошел к бревну Али. Напрасно, однако, он таился. Не напугалась невестка, когда увидела свекра, и не вскрикнула, не кинулась в юрту. Вроде бы знала, что подойдет он к ней, спросит, отчего не спит, отчего слезы роняет.
— Першигуль, — прошептал Али, — хорошо ли женщине проводить ночь не в юрте мужа… Остынет постель-то…
Подняла голову Першигуль, глянула на свекра, и, хоть темно было, понял Али, что взгляд ее был недобрым. Ненавистью горели глаза, и огонь этот почувствовал Али.
— А нет мужа у меня, — ответила невестка.
— Что мелешь, глупая? Мой сын — муж твой. Першигуль зло усмехнулась:
— Ваш сын, да не Омар.
Холодом зимним обдало Али. На что намекала негодница? Вспомнила то, что не дозволено вспоминать. К камню могильному прикоснулась.
— Вырвать бы язык тебе, нет у меня другого сына. Теперь нет, а был. За него сватали меня, за Жалия. Он мой муж.
Да, прикоснулась к могильному камню Першигуль. И не только прикоснулась, опрокинуть решила его, в могилу Жалия заглянуть.
— Опомнись, Першигуль! — взмолился Али. — Что взял бог, того не вернешь.
— Не нужен богу Жалий. Не звал он жениха моего. Вы толкнули Жалия в могилу.
Безумная! Что говорила? Что бросала в лицо Али? Убийцей назвала.
Сжался весь Али, маленьким стал. В мгновение одно в стебель камышовый превратился, закачался от ветра слов невесткиных, вот-вот согнется, упадет наземь.