Неприкаянные
Шрифт:
«Почему так худ Али? Какой недуг иссушил его? — подумал бий. — Тоска по Жалию, что ли?»
Верно, с того дня, как похоронили Жалия, не находил себе места Али. И чернеть стал с того дня.
Однако почему нынче влез в петлю? Першигуль поторопила или всевышний позвал? О себе не подумал Айдос, не вспомнил, что насильно привел в дом Али дочь Гулимбета. А что Жалия убил отец из- за старшего бия, не знал. Винил близких и неблизких, себя же обходил.
Слез с коня Айдос и наклонился над мертвым Али. Наклонился и тут заметил рядом с мертвым телом крошечный холмик земли, свежей, не присохшей еще и не примятой. Ночью или
«С могилы Жалия, верно, — решил бий. — Не померещилось мне, что могила осела и камень сдвинут… Умереть хотел, бедняга, рядом с сыном, засыпать себя той же землей. Да мертвыми руками как засыплешь!»
Муторно стало на душе Айдоса: тайну какую-то, и страшную тайну, почуял он.
«Жизнь и смерть степняков не одной волей бия определена, оказывается, — подумал Айдос. — Рядом со мной делают, что велю, вдали от меня — что велит душа».
Он поднял тело Али, перекинул через седло, взял за повод коня и повел его в степь, к могиле Жалия.
Ни Доспан, ни Першигуль не заметили, как подъехал старший бий. Конь Айдоса стоял над ними.
— Несчастные! — сказал бий. — Вы оба достойны смерти.
Першигуль замерла, и глаза ее уставились на бия: смелость и решительность горели в ее взгляде. Она готова была принять смерть.
Доспан схватил ее за руку и бросил под копыта бие-ва коня, а сам пал ниц.
— Благослови нас, великий бий! — прошептал он. — Першигуль жена моя.
— Вместо смерти благословение? — покачал головой бий. — Грешников может простить только небо.
— Небо простило нас, — сказал Доспан.
С удивлением посмотрел на Доспана и Першигуль старший бий. С удивлением, потому что не просили они пощады, не плакали, не скребли в отчаянии руками землю. Требовали счастья. Счастья, которое нужно каждому степняку и которого нет в этом мире. Глупые, юные сердца.
— Если простило небо, небо и благословит вас… Он хотел повернуть коня и уехать прочь. Что другое освободило бы его от тех чувств, которые родились в душе, незнакомых чувств, пугающих своей противоречивостью! И злоба, и нежность перемешались. Долг требовал: убей грешников, пролей кровь нарушителей закона степи, не прощай вероломства. Раб, восставший против господина, должен погибнуть, чтоб неповадно было остальным рабам. Воля бия — лишать жизни или дарить ее степняку. Доспан же самовольно присвоил себе права старшего в роду: ненависть заменил любовью, смерть — жизнью. Перерезать горло такому рабу следует.
Этого требовал закон степи. Сердце же просило другого: пусть живет Доспан — молодой, сильный, смелый. Пусть живет и эта грешница, красавица Першигуль. Пусть будет семья, успех и родятся дети.
И рассудил Айдос: «Если я отниму у них жизнь — возвеличу закон степи, малого добьюсь. Если дарую жизнь — возвеличу старшего бия, себя возвеличу, многого добьюсь».
Доспан помог восторжествовать жизни, сказав:
— Небо далеко, бий близко. Волю неба люди узнают не скоро, волю бия — сразу.
Улыбнулся Айдос. Понравились ему слова стремянного: возвеличивали они старшего бия.
— Встаньте! — сказал он. — Встаньте и поднимите руки.
Доспан и Першигуль поднялись и простерли руки к бию. Счастья просили у него. И Айдос подарил им его, произнеся:
— Пусть дорога вашей жизни будет светлой!
— Аминь!.. Аминь, отец наш…
29
Разные ветры дули в спину Мыржыка, и он не знал, какой из них попутный.
Дул ветер со стороны Кунграда, дул со стороны Айдос-калы, из казахского ханства, из аула Орынбая. И были ветры то ласковыми, то злыми, то теплыми, то холодными.
Бегис звал к Туремурату-суфи, справедливейшему из справедливых, благороднейшему из благородных, добрейшему из добрейших.
«Вернись в Кунград, брат мой! — писал Бегис. — Не будь упрямцем. Поклонись Туремурату-суфи, поцелуй полу его халата, и он простит тебя. Не считай позором склонить голову перед сильным и мудрым. Вспомни, что сказал тебе однажды Маман: «Мы народ, привыкший к услужению». Верно сказал. Нет у нас другого пути, кроме пути услужения. Не проживем мы и дня, не целуя чужой подол. Попугай дорог не тем, что красив, а тем, что повторяет слова человека. Перенимая мудрость великого суфи, и сами возвеличимся. Возвращайся, брат мой, не рви нити дружбы. Поторопись, пока не оборвалась эта нить. Седлай коня и скачи в Кунград».
Ласковый ветер вроде бы дул из Кунграда, но не грел он Мыржыка. Холодком веяло от слов Бегиса, угроза таилась в них.
Из аула Айдоса ветер нес, как ночной гонец, неожиданности, которые порой удивляли, а порой пугали. Необъяснимым было то, что творилось в Айдос-кале. И мучила эта необъяснимость. Сорок девушек собрал старший брат, закрыл в юрте совета биев. Собрал будто бы для обучения ремеслу, но почему самых красивых выбрал и почему сорок? Сорок красавиц ждал хан хивинский. Роптали степняки, обман чуяли в словах и поступках бия. Недовольны были люди и затеей бийской со строительством города. Строили стены и проклинали Айдоса. Город-то ни к чему степнякам, как ни к чему и День взаимного уважения. Кланяться врагам, потчевать недругов — противно это обычаям степи. Смерть Али тоже не приняли аульчане как проявление воли бога и обвиняли Айдоса, что плохо обошелся со своим верным слугой, не перенес тот несправедливости господской.
Тревогу нес ветер из аула старшего брата. Плохо было людям рядом с Айдосом. А если людям плохо, хорошо ли младшему брату бия? Тоже плохо. Мучился младший брат.
Иными были вести, доходившие до Мыржыка из аула Орынбая. Приняв опеку Бухары, разбойный бий вроде бы угомонился. Перестал беспокоить соседей, дружбу завел с Аманом и казахскими биями, а про кун-градского правителя, кажется, забыл. Не слал ему подарки, приветы даже не слал. Поразился такой перемене разбойного бия Мыржык. Задумался: не затевает ли что Орьгабай? Не отыскивает ли тропу на север? Дружба-то с казахами не проста. Без корысти Орынбай ни перед кем свою лисью шапку не снимет.
Совсем странными были вести из Маманова аула. «Русский бий» отрекся от каракалпакских биев, глупцами и трусами назвал их, предателями великого дела предков. «Забыли завещанное дедами, — сказал он. — А у того, кто сходит с тропы отцов, путь короток». Сам Маман будто бы собирался встать на эту тропу. Люди грустно покачивали головами, слыша о желании Маман-бия. Не верили в удачу «русского бия».
Но Мыржык поверил и захотел убедиться, верны ли слухи, блуждающие как ветер по степи. Увидеть хотел Мамана, перед тем как тот отправится в сказочный путь к русскому хану.