Неприкаянные
Шрифт:
Поняла Першигуль, что сомнения закрались в душу Доспана, и сказала:
— Зря водишь меня вокруг аула. Если велено тебе убить меня, не дожидайся дня: при солнце я стану еще красивей.
— Молчи, Першигуль! — робко остановил ее Доспан. — Ты сотворила непрощаемое, и нет тебе места на земле…
— А где же мое место?
— Не знаю. Может, на небе…
— Если бий прогоняет меня с земли, значит, и бог прогонит с неба. Не убивай меня, Доспан!
— Я не волен решать твою судьбу. Бий решил. Ему одному ведомо, где быть нарушительнице
Першигуль стянула с плеча жегде и протянула До- спану:
— Возьми платок и отдай старшему бию. Доспан протестующе поднял руку:
— Зачем?
— Скажешь, что убил меня. Платок-то с живой степнячки не снимают, только с мертвой.
— А ты?
— Я уйду. Уйду куда глаза глядят. Приютят меня если не туркмены, так казахи, если не казахи, так узбеки. И русские, поди, имеют сердце, не оставят за порогом живого человека… К ним пойду, в русский аул…
— Ты спасешься, а я погибну? Не простит мне бий обмана…
— А не узнает бий о твоем обмане. Мертвой будет считать меня.
— Бий не узнает, а бог?
— Бог простит тебя… Видишь, встает солнце. Оно несет мне жизнь. Небо не хочет видеть Першигуль мертвой… Прощай, Доспан.
Она бросила Доспану платок и сбежала с насыпи.
Опешил стремянный. Не ожидал он такой решимости от девушки. Убить ее не мог, но и отпустить не мог. Как же отпустишь ту, что приговорена бием к смерти. Он вытащил нож из- за голенища и кинулся следом за Першигуль. Напугать ее, что ли, хотел или действительно намеревался все же убить? Но ни того, ни другого не случилось. Споткнулся и рухнул наземь стремянный, на нож рухнул, что держал в руке. Не судьба была, видно, умереть и ему. Нож выскользнул из руки и отскочил в сторону.
Ахнула Першигуль. Почудилось девушке, будто наткнулся Доспан на белое лезвие, сердцем наткнулся. Подбежала к нему, наклонилась над несчастным.
— Астапыралла!
Жив был Доспан. Поднял голову, сказал:
— Не уходи, Першигуль.
Жаль стало Першигуль стремянного. Так жаль, что она опустилась рядом с ним на траву, обняла его голову.
— Нельзя мне остаться, Доспан. Не ты убьешь меня, так другой убьет. Камнями закидают Першигуль аульчане. Ты же сам сказал: нет мне места на земле.
— Сказал. И мне нет теперь места. Уйду к туркменам или казахам.
— Нельзя тебе уйти! Степняка, оставившего родину, называют женщиной. Достойно ли это джигита?
Задумался Доспан. Позор-то хуже смерти. Проклянут его степняки. Бий объявит стремянного изменником. Растопчет мазанку его копытами коней, чтобы и память о нем стерлась.
— Дорога твоя жизнь, Першигуль. Не одна душа погибнет, сохраняя ее, — вздохнул горько Доспан. — Однако живи!
Он отстранил девичью руку, что лежала на его плече: прощался вроде бы с Першигуль. Надо было ей подняться после этого и уйти, а не поднялась.
— Как же ты? — спросила она с грустью и тревогой.
— Не знаю…
— Накажет ведь бий.
— Если
Она не сдвинулась с места. Уже поднялось, Доспан…
Приговорил к смерти Першигуль старший бий, а вины всей не узнал. Половину лишь сотворенного передала бию дочь Гулимбет- соксанара. Вторая половина осталась у Али. Добыть вторую и решил Айдос. Сел на коня и поехал к юрте своего бывшего помощника.
Подъехал, окликнул хозяина. Вышла из мазанки жена его. Склонилась перед бием, сказала:
— Нет Али. Еще ночью ушел из дома.
— Куда ушел-то?
— В сторону тугаев.
— Сказал зачем?
— Не сказал. Должно быть, за хворостом, веревку с собой взял.
Удивился Айдос: кто же ночью за хворостом ходит! В тугаях ночью тьма непроглядная. Там и днем-то сумерки, ветви солнце заслоняют. Не за другим ли чем пошел Али ночью в заросли? Страшная мысль мелькнула в голове Айдоса.
— Ночью, говоришь, ушел?
— В полночь, поди… — ответила жена Али. — Пора бы набрать хворосту и вернуться.
«Глупая женщина, — подумал бий. — Хворост ждет. Об очаге ли надо тревожиться?»
Он хлестнул коня и поскакал к зарослям джангиля.
Солнце уже поднималось, и тропа, идущая от аула к тугаям, была хорошо видна. Чистая тропа. Не заметил на ней Айдос ни вязанки хвороста, ни камня, ни потерянного аульчанином беспечным кавуша, ни самого аульчанина не заметил. До самых зарослей пробежал, взглядом бий — пусто.
В стороне от тропы возвышался холмик — могила Жалия. Холмик насыпал сам Айдос и потому хорошо помнил, где могила сына Али и какова она высотой. Сейчас ему показалось, что ниже стоял холмик: то ли дожди весенние прибили землю, то ли сама могила осела. И еще показалось, сдвинут камень с холмика, будто кто-то пытался освободить мертвого.
Недобрым предзнаменованием посчитал Айдос при-мнившееся ему на пути, и, чтобы избавиться от пугающей сердце мысли, он поторопил коня, ударил его и плетью и пятками. Пронес конь бия мимо могилы Жалия, осталась она в стороне, позади осталась, а вот предчувствие недоброе не покинуло Айдоса. С тревожным сердцем влетел он в заросли и тут прямо у тропы увидел то, чего боялся увидеть.
На ветви старого турангиля висел Али. Веревка, которую он взял в мазанке, стянула намертво его шею. Мертвый он казался маленьким и жалким, не похожим на себя.
— Великий бог! — прошептал Айдос. — День мертвых, что ли, нынче…
Он подъехал к Али и тронул его руку. Холодна была рука и тверда, словно тот сук, на котором висел мертвец. Давно, должно быть, простился с жизнью бедный Али. Два ворона с соседнего деревца поглядывали с любопытством на труп, ожидая своего часа.
Айдос вынул нож и перерезал веревку. Труп качнулся, всплеснул руками и упал на траву. Не навзничь упал, а сел вроде сначала, а потом повалился на бок.