Непрямое говорение

Гоготишвили Людмила

Коммуникативный аспект вводится в язык в такого рода теориях посредством разведения локуции (внекоммуникативно понимаемой логической пропозиции) и иллокуции (коммуникативного замысла речевого акта), локализуясь только в последней – сугубо речевой – сфере. Тем самым, между локуцией, изучаемой средствами формальной семантики, и иллокуцией проводится принципиальная граница, лосевская же идея состояла, напротив, в том, что такого рода разделения при всей их теоретической значимости и практическом удобстве являются лишь абстрактным приемом. Лосев мыслил коммуникативность, как мы увидим при изложении его инновационной концепции, не только в иллокутивной сфере, но и в сфере чистых логических значений или смыслоразличения – т. е. и в локуции, и в пропозиции, и т. д.

В целом лосевскую оценку компромиссных веяний в лингвистике можно свести к следующему: там, где аналитика признала статический срез в сфере чистого смысла (отдаленный аналог эйдетики), в соответствующих версиях аналитической лингвистики остался в силе принцип корреляции языковых выражений действительности, там же, где по отношению к языку был принят принцип модифицирующего выражения и коммуникативность, не акцентируется статический в эйдетическом понимании смысл. Не устраивало Лосева и то, что все нововведения фактически ограничивались, тем самым, лишь сферой языка, понимание же логики в ее приоритетном статусе оставалось незатронутым. [207]

§ 25. Лосев и структурализм. В своей последней (1989 г.) лингвистической работе по истории структурализма в фонологии Лосев говорит, что функциональные концепции фонемы должны были бы прямо опираться на Кассирера, однако это имя даже не упоминается в соответствующих контекстах. Упоминается Гуссерль, в частности, у Якобсона, но – как считал Лосев – всуе, поскольку говорить, что структурализм основывается в качестве философской опоры на Гуссерле, было бы, по Лосеву, «смехотворно» (ТМЯ, 70). Так что в противовес встречающимся в самом структурализме утверждениям о принадлежности этого течения к феноменологическому руслу Лосев, по-видимому, оценивал этот тип лингвистического мышления ближе к сфере кантианской традиции (в широком смысле), во всяком случае, «оттеснял» его от феноменологии в сторону аналитизма. Некоторая неясность лосевской локализации структурализма на фоне его самолокализации в феноменологическом поле вызвана тем, что изначально структурализм соссюровского типа действительно строился на основе компромисса логики с феноменологическим мышлением, но для Лосева это был половинчатый компромисс, подобный тому, на какой пошел Кассирер, то есть в содержательном отношении не доведенный до конца. По этой, видимо, причине Лосев и расценивал структурализм как течение, гораздо более близкое к аналитическому типу мышления, как течение, суть которого феноменологические веяния затронули лишь поверхностно.

При всем критическом отношении к структурализму поздний Лосев – именно в силу, видимо, исходной установки структурализма на компромисс с феноменологическим типом мышления – писал о нем больше и заинтересованней, чем о каких-либо других, включая неофеноменологические, лингвистических направлениях. Несмотря на значительные изменения в терминологии по сравнению с ранними работами, во всех многочисленных поздних статьях легко при желании вычитать в лосевских оценках методов структурализма критику тех же специфических приемов и поворотов мысли, которые в 1920-е гг. оценивались и критиковались им как неокантианские. Во всяком случае, два мотива лосевской критики структурализма прямо соответствуют двум описанным в первом разделе параметрам противопоставления неокантианства и феноменологии, причем в обоих случаях предполагается, что структурализм – это течение, в магистральном отношении развивавшееся, несмотря на все попытки воссоединения с феноменологией, по неокантианскому или аналитическому пути разрешения проблем. Своеобразие и несомненную заслугу структурализма Лосев, вероятно, видел в том, что в отличие от других описанных выше аналитических версий компромисса структурализм стремился сблизиться с феноменологией не по одному из двух выделенных Лосевым параметров противостояния, а одновременно по обоим. Тем не менее и эта двунаправленная попытка оценивалась Лосевым как недостаточная.

Хотя феноменологическое «выражение» и учитывается формализмом и структурализмом – в концепте коммуникативности, которая рассматривается, в частности, Р. Якобсоном, как сущностная функция языка (одна из нескольких), общей неокантианской установки на корреляцию это, по Лосеву, не меняет, потому что логика продолжает при этом пониматься внекоммуникативно, оставаясь сферой прямой корреляции с действительностью. В силу этого приоритетного статуса логика и здесь мыслится на иерархически более высоком месте, нежели язык, даже и понимаемый как независимый от логики. В общем плане – это признание независимости аксиологической и волевой сфер сознания от мысли (чистого смысла): специфичность этих сфер и их несводимость к мысли признается, но при этом приоритетный акцент ставится на логике. Язык и в структурализме поверяется в конечном счете алгеброй, непрямая же выразительность и коммуникативность языка (а с ними и феноменологический принцип выражения как таковой) поверяется в конечном счете (через медиум логики) принципом зеркально-дублирующего понимания, т. е. принципом корреляции, хотя и в его формально-структурном варианте. То, как структурирована фонема в качестве «пучка дифференциалов», или то, как «сделана» гоголевская «Шинель» и что и как она поэтому «говорит» слушателю, выявляется и анализируется в структурализме в качестве общего для всех слушателей и самого говорящего смысла, который можно адекватно восстановить и зафиксировать с

помощью формально-логического описания.

В рамках лосевского понимания ситуации это значит, что если эйдос и признается структурализмом (в виде архетипов или инвариантов), то он все равно рассматривается по отношению к логосу не как ведущий, а как ведомый, во всяком случае – как адекватно отражаемый и фиксируемый в логике. Формально структурный анализ того, как сделана «Шинель», близок к феноменологическому описанию эйдоса логосом («щупальцами» логоса), реально – это, по Лосеву, рационалистическая версия неопозитивизма, в которой описание некоего факта, взятого как внеположного сознанию, завершается – в качестве венчающего процедуру описания финала – логическим объяснением. Камень преткновения, как можно, кажется, заключить, усматривался здесь Лосевым в понимании иерархических отношений между третьим уровнем как аналогом эйдетики и логикой. Феноменологией и Лосевым этот третий уровень ставился, напомним, «над» логическим уровнем смысла; эйдетическое мышление понималось, соответственно, как необходимо предшествующее и детерминирующее логическое, а эйдос – как неподвластный адекватному (прямому) отражению и тем более объяснению в логике (и в языке). Ставя уровень априорного эйдетического смысла выше логики, Гуссерль, по Лосеву, рассматривал формы последней как нисходяще модифицирующие формы выражения эйдетического смысла, способные в силу своей зависимости от актов сознания не к ее адекватному, но только к ее усеченно-специализированному, так или иначе модифицированному выражению. Структурализмом же анализируемые им архетипические структуры сознания, собственное понимание которых мыслилось в структурализме, во всяком случае, в некоторых его направлениях, как опирающееся на эйдетику, рассматривались как нечто, лежащее – как и язык – «под» логикой, поскольку архетипические инварианты, даже если они и квалифицировались изначально как иррациональные, бессознательные и т. д. (К. Юнг, как известно, характеризовал понятие архетипа как пояснительное описание платоновского «эйдоса» – в качестве первобытного образа, инстинктивного вектора, побудительной специфической энергии и т. д.), фактически оказывались поддающимися если не ее суду, то анализу. Логика считалась способной вскрывать если не полноту содержательного объема архетипов, то их инвариантную структуру, к каковой затем в разных направлениях структурализма приравнивались и структура сознания в целом, и структура мифа, и структура произведения искусства, и даже иногда структура любого текста на естественном языке.

Понятно отсюда, что схожим должно было оказаться лосевское отношение к структурализму и по второму параметру. Критика поздним Лосевым структурализма за сознательный или бессознательный асемантизм (внешнее определение внутреннего тезиса структурализма о своей направленности прежде всего на структуру), хотя и не очевидным образом, как в случае чистого аналитизма, но все же совпадает с критикой ранним Лосевым неокантианства за недостаточное внимание к статическому срезу эйдетического смысла. Если в случаях чистого классического аналитизма Лосев усматривал полное выпадение этого третьего уровня, то в случае структурализма (поскольку понятие структуры фундируется на концепте архетипа, по статусу толкуемого аналогично гуссерлевым эйдосам) речь у Лосева шла о сущностно деформированном понимании этого условно принятого третьего уровня. Изнутри структурализма введение и обоснование понятия инварианта (в том числе архетипических структур сознания) могло расцениваться как развитие гуссерлева априорного эйдоса, но извне – глазами пристрастного к ортодоксальной феноменологии Лосева – структуралистское понимание инвариантов сознания никак не совпадает с эйдетическим. Сам витринный постулат – принцип структуры – расшатывает, по Лосеву, феноменологический принцип предметной самоданности, самотождественности и несинтактичности гуссерлевых эйдосов.

Расшатывает структурализм, по Лосеву, и утверждаемый ортодоксальной феноменологией принцип неадекватной (непрямой) выразимости эйдосов-инвариантов в модифицирующих формах интенционального объекта, в языковой и в логической смысловой предметности. Разъятие эйдосов на структурные составляющие и акцентирование типов отношений между этими составляющими в ущерб их смысловой целостности и самости, т. е. то, что в лосевских текстах называется «асемантизмом» структурализма – это, по Лосеву, не феноменологическое описание, а разновидность процессуальной интеллектуальной техники неокантианства и соответствующего заряда на возможность прямой корреляции.

Высоко оценивая частные достижения структурализма и поддерживая его тенденцию к синтезу с феноменологией по обоим параметрам, в частности, к поиску архетипов и инвариантов, в целом Лосев рассматривал структурализм, по-видимому, все же как эклектичное течение, философски не отрефлексировавшее свои постулаты и не проработавшее в должной мере опосредующие категориальные связи между включенными в поле исследования компонентами и их структурами, что в конечном счете ведет к полному рассеиванию смыслов. [208] О соотношении лосевской концепции и структурализма см. также § 31 «Стоявшая перед Лосевым проблема и структурная мифология».

Судя по последним работам, Лосев считал, что органичный лингвофилософский синтез постулатов и интеллектуальных техник исследовательского мышления феноменологического и неокантианского типов так и не был – несмотря на разнообразные усилия по поиску компромисса – достигнут лингвистикой. Выделяя и анализируя в 1975 г. имеющиеся на то время в лингвистике «основные» тенденции, Лосев оценивал их в том смысле, что каждая из них может за счет имеющихся положительных сторон сыграть свою роль – в той «истинной теории, которая пока еще только создается и, вероятно, еще не скоро будет создана в окончательной форме» (ЗСМ, 199).

Глава 2. Радикальная новация Лосева

2.1. «Эйдетический язык»: экспликация и реконструкция

§ 26. Исходная точка и общая направленность лосевских нововведений. Если оценивать лосевскую лингвофилософскую концепцию на описанном в разделе 1.1. исходном концептуально-терминологическом фоне, то ее можно определить как трансформацию феноменологии, произведенную за счет подключения неокантианских идей. Феноменологии было отдано предпочтение перед неокантианством по всем основным спорным параметрам, в том числе и в вопросе о признании эйдетического уровня, но главной причиной квалификации лосевской концепции как трансформации именно феноменологии является то, что в ее центр был выдвинут акцентированный феноменологией принцип выражения и идея нисходящей лестницы модификаций чистого смысла. С другой стороны, и феноменологический принцип выражения, и неизбежная непрямая «модифицированность» гуссерлева эйдоса в зависимости от сферы, в которой он в каждом данном случае, преломляясь, выражается, расценивались Лосевым, во-первых, как аналог потенциальных, т. е. не всегда систематически выраженных и эксплицированных концептуальных установок символизма (ср. у Вяч. Иванова: «Подобно солнечному лучу символ прорезывает… все сферы сознания и знаменует в каждом плане иные сущности, исполняет в каждой сфере свое назначение» – 11, 537), во-вторых, как аналог неполный, т. е. как нуждающийся, с его точки зрения, в концептуальном расширении за счет подключения тех символических и имяславских идей, которые не имели соответствия в самом феноменологическом выражении и могли бы помочь поставить и разрешить в новом свете проблемные вопросы феноменологии, например, вопрос о «продуктивности/непродуктивности» языкового выражающего слоя.

Солидаризация с Гуссерлем была, таким образом, далеко не абсолютной, пункты же концептуального несогласия – существенными. Лосев оспаривал, концептуально видоизменяя, толкование тех самых двух центральных постулатов гуссерлевой феноменологии, с которыми (на фоне дискуссии с неокантианством) выражал солидарность: и толкование эйдетического уровня, и толкование принципа выражения. Линии трансформирующего оспаривания этих постулатов велись Лосевым параллельно, но с прицелом на их конечное слияние в некой единой радикальной точке.

§ 27. Введение процессуальности в эйдетический уровень. Концепт априорной синтактики. На фоне описанной ранее двунаправленной критики феноменологии и неокантианства за обоюдную (статическую против динамической) односторонность понятно, что Лосев считал необходимым скорректировать феноменологическое статическое понимание эйдетики посредством некого аналога неокантианской процессуальности. Лосевский реформизм и здесь, таким образом, двунаправлен: признавая вместе с Гуссерлем в противовес неокантианству самотождественно-целостный уровень эйдетики, Лосев – теперь уже в отличие от феноменологии и в союзе с неокантианством – предлагал считать, что этот эйдетически-целостный и самотождественный смысл обладает, вместе с тем, и «процессуальной» природой. Дополнительной целью этого нововведения являлось также формирование концептуальных оснований для оспаривания единоличности и достаточности в феноменологии описания в ущерб объяснению, поскольку именно сугубо статическое понимание эйдосов предопределило, с лосевской точки зрения, отказ феноменологии от объяснения.

Выше уже было подробно реконструировано лосевское толкование гуссерлевой эйдетики как статической. Напомним основные пункты. Согласно лосевской интерпретации, эйдетика, взятая вне и до формирования сознанием интенционального объекта, смысловой предметности и разного рода форм воплощения последней в логосе или языке, «состоит» у Гуссерля из целостно-статуарных самотождественных эйдосов, не имеющих ни собственной смысловой динамики (т. е. процессуальности, не связанной с актами сознания), ни, тем самым, собственной синтактики (сущность, по Гуссерлю, «синтактически бесформенна внутри себя» – «Идеи 1», 271). Не содержать в себе синтактичности – значит у Гуссерля, напомним (§ 6), не содержать в себе ничего подобного «придаванию, изъятию, сопряжению, связыванию, подсчитыванию и т. д.», т. е. как раз тому, что толкуется в качестве «мыслительных функций». Синтактическое строение, согласно лосевскому толкованию Гуссерля, лишь «предицируется» к эйдосам («последним субстратам»), лишь привносится в них в результате разного рода смен и череды интенциональных актов сознания, причем только на нисходящих этапах выражения этих «субстратов» в логике и/или языке. Соответственно и движение эйдосов также мыслится в гуссерлевой феноменологии как начинающееся лишь вместе, во-первых, с включением интенциональности сознания, его разных по типу актов и образованием ноэтически-ноэматических структур сознания и, во-вторых, с процессом выражения «результатов» в логических и/или языковых формах, всегда преломленно и непрямо модифицирующих эйдос и ноэматику (т. е. и синтактичность, и динамичность понимаются как функции подключения к сущности какого-либо из актов сознания, по своей природе меональных относительно самой эйдетики). Вследствие таких установок сама эйдетика фактически понимается как расположенная вне зоны действия каких бы то ни было процессуальных смысловых закономерностей.

Лосев предлагает иное: понимать эйдосы как сами в себе и статичные, и процессуальные, как сами в себе содержащие (до и вне интенциональных актов и ноэтически-ноэматических структур сознания, логики и языка) свою собственную синтактику и динамику – как во внутренней структуре, так и во внешнем «поведении». Эйдос сам в себе, говорит Лосев, одновременно есть «и единое, и становление» (ФИ, 81); разделение в эйдосе статичного и процессуального моментов условно, и на деле нет одного без другого (ФИ, 95). Общая и практически неизменно переходящая из текста в текст лосевская формула эйдоса гласит, что эйдос есть единораздельная цельность движущегося покоя самотождественного различия. Под этой целенаправленно парадоксальной вплоть до семантического коллапса диалектической формулой подразумевалось понимание априорно-эйдетического смысла как континуально-дискретного.

В основе общей лосевской картины континуально-дискретной природы эйдетической сферы лежит принцип «энергетизма», согласно которому – в его применении к данной сфере – априорная эйдетика есть энергийное или, что то же, смысловое самопроявление сущности, но не сама сущность. Все в эйдетике (и, соответственно, в подведомственных ей фрагментах ноэматики и ноэтики) в той или иной форме фундировано, по Лосеву, этой энергетической праосновой: не только синтактичность и динамичность априорных смыслов понимаются как «генетически» заложенные в эйдетику ее энергетической природой, но и сама номинальная «статичность» эйдосов понимается как особая форма проявления энергетизма, т. е. как содержащая в себе энергетическую потенцию к взаимосвязям и движению. [209]

Лосев усматривал в эйдетике многочисленные и разнообразные проявления процессуальности. Процессуальностью детерминируется прежде всего факт появления независимо от деятельности сознания «присозерцаемого» смыслового фона в случае интенционального высвечивания какого-либо одного эйдоса (так, эйдос отца сам по себе вне зависимости от актов сознания вызывает присозерцаемый эйдос сына). Не вдаваясь здесь в тонкости вопроса, напомним, что феноменологическое понятие «созерцание» чистых смыслов не имеет жесткой увязки с понятием «образ» (так и у Гуссерля – см. ЛИ, 73, в том числе – о «ненаглядном» представлении); речь в феноменологии должна, по Лосеву, идти об умном созерцании, об умосозерцании как самосозерцании замкнутого на себя ума, где образность, если и есть, отступает на вторые роли, уступая первые партии безобразной мысли и безобразному смыслу: моментам его рождения, формам его движения, круговращения, истончения, угасания, возрождения, его метаморфозам и вечному «вращению в себе» и т. д. (см., в частности, ФИ, 68–69).

Так происходит, по Лосеву, при каждой последовательности направленных на априорное интенциональных актов-ноэс: они вызывают к интенциональной жизни не только сам помещенный в фокус созерцающего луча смысловой «предмет», но и все то, без чего он – как самотождественный – реально не созерцаем (созерцать только нечто одно невозможно), а значит и не высвечиваем интенцией, и не мыслим, и не выражаем: одно нельзя мысленно созерцать как нечто цельное в смысловом отношении и статичное без соответствующего фона (в частности, без многого, и наоборот). Понятия фона и/или окружения – вполне в духе гуссерлевых описаний связной последовательности актов, отличие – в акцентируемых причинах и в дополнительных нюансах. Эйдос окружен у Лосева фоном безотносительно к актам созерцающего сознания – это его «собственное» окружение; кроме того, без всякого участия актов сознания эйдос не может созерцаться и без его априорной внутренней расчлененности (того же одного в том числе на многое же). Процессуальность усматривается, таким образом, и во внешних отношениях аттенционально акцентированного смыслового предмета с этим априорно присозерцаемым фоном, и во внутренней структуре каждого отдельно акцентируемого эйдоса, который предстает как одновременно единый и распадающийся на смысловые полюса и фрагменты различной степени и качества взаимного смыслового напряжения. Каждый акцентируемый интенциональным лучом сознания предмет начинает «на глазах» созерцающего сознания и вступать с окружающим априорным фоном в динамические смысловые реакции, и делиться внутри себя как смысловое ядро, т. е. каждый эйдос предстает в качестве смысла, пульсирующего изнутри себя и самодвижущегося на присозерцаемом априорном фоне. Эйдос Лосева – это своего рода энергетический смысловой заряд с актуальной и потенциальной смысловой валентностью, который одновременно целостно-един и синтактически разделен, одновременно и подвижен внутри себя, и вступает в особые синтактические и динамические соотношения вовне себя с другими эйдосами в качестве цельно-единого, порождая, тем самым, новые эйдетические комплексы, которые вновь и едины и раздельны, и покоятся и движутся и так ad finitum.

Выдвигая тезис о самоличной процессуальности эйдетики, Лосев, вместе с тем, не абсолютизировал ее, не изолировал ее от активности сознания. В реальном созерцании как последовательной совокупности актов то, что каждый эйдос предстает сознанию внутренне пульсирующим и внешне перемещающимся, как в магнитном поле, то в одну, то в другую сторону, то распадающимся, то вступающим в новоцельные образования по тому или по иному смысловому параметру, происходит, согласно лосевскому пониманию, под совместным влиянием, с одной стороны, свойств самого эйдоса, его априорного притяжения или отталкивания от той или иной «части» фона, с другой стороны – под влиянием ноэтики, т. е. изменений в интенциональной и аттенциональной активности самого сознания, смещающего созерцающий луч и тем создающего в созерцаемом и мыслимом нового рода комплексные смысловые образования, противостояния, сопоставления и единства. Существенный момент лосевского понимания в том, что это «совместное влияние» может быть при этом разнонаправленным, так что динамические смещения могут происходить в разных плоскостях и разных направлениях, наслаиваясь друг на друга. Применяя упрощенный образ, можно сказать, что феноменологическому умосозерцанию предстает, по Лосеву, не «картина», а «кино», равно зависимое в своей континуально-дискретной длительности и от априорной синтактичности самого созерцаемого («снимаемых» нестатичных событий), и от интенциональной активности движущегося созерцающего взгляда («оператора»), и от перемещающегося фокуса понимающей активности логики и языка («зрителя»).

Схожим образом описывал структуру, механизм и последствия аттенциональных передвижений интенциональных актов и Гуссерль, но у него речь шла, если продолжать наш упрощенный образ, в основном об активности и способностях «оператора» и «зрителя»: Гуссерль подчеркивал, что эйдос самодается каждому акту сознания в зависимости от его тетических характеристик не в полноте, а в своих строго определенных односторонних профилях, срезах, ориентациях; говорил о фоне и кругозоре, о луче интенционального взгляда, о поворотах этого луча, о совмещении нескольких интенциональных лучей, о модальности фокуса внимания и т. д. [210] Отличие в том, что у Гуссерля самой эйдетикой определяется только неустранимая односторонность восприятия эйдоса для каждого конкретного тетически определенного интенционального акта (каждый эйдос имеет свой способ как-данности для каждого типа акта сознания), строение же «цепочек» актов, конституирующих целостную смысловую предметность, и наполнение другими эйдосами того фона, на котором проступает исходный конкретный самодающийся эйдос в его своем способе как-данности, фактически понимаются Гуссерлем как детерминированные исключительно специфическими механизмами созерцающего сознания (сложным характером процесса взаимодействия его разноуровневых, сцепляющихся и напластовывающихся друг на друга актов). У Лосева фоновые «обстоятельства» созерцания, напротив, интерпретируются в своей определенной части априорно: как в значительной мере детерминированные – наряду, конечно, с деятельностью сознания – синтактической и динамической природой самого созерцаемого эйдетического смысла. Концептуальное различение и обособление этих двух типов «причин» процессуальности при их реальном сосуществовании в каждом конкретном интенциональном и мыслительном акте представляет особую проблему и для философии, и для логики, и для языка, включая внеэйдетические сферы (в частности, эта проблема – исходное различение и формы сведения точки зрения наблюдателя и «структуры» описываемого мира– лежит и в дискутируемом фундаменте современной нарратологии [211] ).

Делал Лосев и следующий шаг: он утверждал существование не просто независимых от актов сознания, но закономерных форм априорных смысловых движений в эйдетике и настаивал на том, что как минимум некоторые из этих априорных динамических закономерностей смысла могут быть доступны феноменологическому мышлению. Постулируя самодвижение и саморазвитие эйдетического смысла и наличие априорных динамических закономерностей в этом самодвижении смысла, Лосев вводил, тем самым, в эйдетический уровень, в дополнение к статичным гуссерлевым компонентам, некую априорную синтактику эйдетических смыслов, осуществляющуюся вне всякой зависимости от деятельности сознания. [212] Если отвлечься от эйдетического уровня, интересовавшего самого Лосева в первую очередь, то можно провести показательную параллель с внеположной референцируемой действительностью: самодвижения эйдетического смысла аналогичны самодвижущемуся референту, например, в историческом описании, так что в обобщенном смысле лосевское развитие гуссерлевых положений двигалось в том же – историческом и генетическом – направлении, что и у феноменологов второй волны.

Если вернуться к эйдетическому контексту, то в целом сознанию, по Лосеву, априорно даны и статичные смыслы (отрицаемые неокантианством), и закономерно воспроизводящиеся процессы саморазвития и самодвижения априорных смыслов (отрицаемые феноменологией). В лосевском концепте априорной синтактики содержится, как уже говорилось, некое «дополнение» к гуссерлевой статичности эйдосов – подчеркивание ее относительной условности. Да, статические «островки» в эйдетике есть, но феноменологически адекватно созерцать, эксплицировать и выражать в области априорного смысла, который по своему генезису есть энергия, что-либо в статусе абсолютно изолированного и независимого, единичного и статичного, по Лосеву, невозможно в принципе – не только потому, что так устроено сознание и/или созерцание, которые всегда процессуальны («актовы») в своих формах, но и потому, что статичной изолированной единичности в ее абсолютном понимании не может существовать в самой априорной эйдетике, всегда синтактичной и динамичной в соответствии со своим энергетическим генезисом. Статика здесь есть одно из измерений (или проявлений, порождений) динамики, и наоборот. Гуссерлев тезис об интенциональном высвечивании сознанием и конституировании в совокупности актов какого-либо одного самотождественно-цельного и статического эйдетического смысла оценивается Лосевым как установка на использование некоего абстрактного и условного механизма мышления, безусловно полезного в тех или иных частных «рабочих» целях. В реальном же феноменологическом умосозерцании такая изоляция и остановка, по Лосеву, невозможны: каждый выделяемый интенциональным лучом сознания эйдос (смысл) динамично связан со своим априорным фоном, окружающим эйдос одновременно и сразу же с момента его «высвечивания»; этот фон содержит взаимосвязанные априорные смысловые компоненты и разного рода процессы, которые никак не зависят от самого интенционального луча сознания, будучи проявлением не специфики сознания и его актов, а проявлением самой эйдетики – ее априорной синтактики (логос созерцает «согласную и объединенную картину» эйдосов; «подходя к этой картине», логос «сразу же наталкивается на факт взаимной смысловой, в данном случае – эйдетической, связанности созерцаемой им бесконечной картины» – ФИ, 166).

Мы столь подробно описывали введение Лосевым концепта априорной синтактики потому, что это не просто реплика Лосева в споре феноменологии и неокантианства: концепт априорной синтактики зачинает содержательную интригу всей лосевской философии языка. Ведь если утверждалось наличие динамических закономерностей в сфере априорного смысла, значит предполагалось и разработать ответы на череду сразу же возникающих вопросов: какова природа или «механизм» самих этих закономерностей в смысловых движениях априорной эйдетики и каким образом (какими путями, в какой форме и т. п.) они могут быть восприняты, эксплицированы и выражены сознанием? Лосев давал, как увидим, свои версии ответов на все эти вопросы. Понятно, что с их помощью Лосев предполагал также открыть дверь к искомому обогащению феноменологического описания за счет некоего аналога объяснения. Очевидно, что для всего этого требовались какие-то особые и новые решения, поскольку само по себе постулирование априорной синтактики еще не обеспечивает ни понимания ее природы, ни обоснования форм ее «схватывания» сознанием, ни феноменологической легитимизации чего-либо схожего с методом объяснения.

§ 28. Априорная синтактика и ее непрямые соотношения с процессуальностью формальной логики. Один из концептуальных рифов для такой легитимизации состоял в том, что, утверждая существование априорной синтактики, Лосев, с другой стороны, полагал, что априорные смысловые закономерности, а значит и априорная синтактика, так же как и статические аспекты эйдетики, не могут быть воспроизведены мышлением напрямую – без существенной модификации, не могут быть непосредственно реализованы в самом мышлении, например, в его аналитических законах – как это мыслилось неокантианством. Они могут только созерцаться умом, получая «впоследствии» возможность – как и статичные гуссерлевы эйдосы – быть выраженными, но всегда в непрямых, модифицирующих их формах смысловой предметности логосного и языкового мышления («Логос реален не как эйдос. Логос реален как принцип и метод, как инструмент, как щипцы, которыми берут огонь, а не как самый огонь… Реальность логического есть реальность применения логического принципа, в то время как реальность эйдетического есть непосредственная, ни от какого принципа не зависимая явленность сущности вообще» – ФИ, 100). Мы видим, что Лосев остается здесь ортодоксальным феноменологом: принципиальная гуссерлева граница между эйдетикой и логосом в концепте априорной эйдетической синтактики полностью сохранялась. Эйдетика – это сами сущности и их синтактические динамические формы в их априорной данности сознанию, логос – это сфера сознания, эти данности и их динамику созерцающего, имеющая свои неотмысливаемые специфические свойства, отличные от априорной эйдетической статики

и динамики.

Соответственно и процессуальные формы аналитической логики так же, как и все относящееся к сфере логоса, оценивались Лосевым в качестве разновидности тех приспособительных непрямых модификаций, которым подвергается эйдетика со стороны созерцающих, эксплицирующих и выражающих ее актов сознания, и потому как содержащие в себе вместе с модифицированной (косвенной) эйдетической «информацией» специфику самого сознания. Аналитическая процессуальность мышления – это и не сама априорная эйдетика в ее статическом или процессуальном аспекте, и не прямая адеквация, и не изоморфная с ними корреляция, а – зависимое от имманентных свойств сознания модифицированно-непрямое выражение данных эйдетического умосозерцания (одновременно модифицированно-усеченное в своей эйдетической природе и наращенное за счет инородных свойств сознания). Априорная синтактика мыслилась Лосевым как не имеющая возможности быть непосредственно и адекватно выраженной в формальном логосе.

Лосев обостряет идею этой невозможности, внося выразительный антиномичный момент – своего рода ролевую инверсию статического и процессуального. Аналитические закономерности процессов мышления не только «напрямую» не являются, по Лосеву, закономерностями априорного самодвижения смысла в эйдетике или их адекватной изоморфной корреляцией, но, напротив, процессуальность аналитических операций ума модифицированно выражает не априорную синтактичность, а статический срез эйдетики (хотя статичность эйдосов тоже рассматривалась Лосевым как имеющая внутреннюю энергетическую природу). Эта «ролевая инверсия» процессуального и статического во взаимоотношениях эйдетики и логоса как одна из основных модифицирующих непрямых форм сознания концентрированно фиксирует суть лосевской идеи в этой сфере. Формальная логика ощупывает либо статические на самом априорном фоне, либо условно (интенционально) остановленные сознанием фрагменты эйдетики, пробегая умом по их скрепам («Логос… есть щупальца, которыми ум пробегает по предмету» – ФИ, 101), выражает же результат «ощупывания» статического в виде процессуальных по форме аналитических семантических формул, например, в виде суждений, которые, напомним, в неокантианстве понимались – в своем идеальном пределе – как форма прямой корреляции с формами априорности и/или внешнего мира (Логос, «давая снимок отношения… в данную минуту…. не отражает на себе непрерывности… изменения и потому совершенно стационарен» – ФИ, 97–98). Акцентируемая неокантианством процессуальность аналитики появляется в ней, по Лосеву, не в силу того, что аналитика непосредственно или изоморфно соответствует динамической процессуальности «мира», «сущности» или акцентируемой самим Лосевым эйдетической синтактике как априорной данности этого мира и/или сущности, а в силу того, что логос является инверсивной формой модифицирующего выражения статических фрагментов эйдетики. Логика процессуальна потому, что она – форма сознания и выражения: выражение всегда процессуально как связанное с актами сознания, процессуальность – его конститутивное свойство вне зависимости от того, процессуален или нет при этом предмет выражения (процессуальность аналитического мышления есть в этом смысле производная от его выражающих по отношению к эйдетике функций). Реальным объектом логики в эйдетической сфере является не ее процессуальный, а ее статический аспект: логика формирует инвентарь возможных статичных «предметов», проясняет возникающие между этими взятыми как статичные смыслами синтагматические и парадигматические отношения – отношения возможной вложенности друг в друга, противопоставленности, перекрестного наложения, совместимости и несовместимости и т. д., выстраивая, в том числе, аналитические цепочки (все люди смертны, Сократ – человек и т. д.), т. е. выявляет, упрощая, взаимоотношения между условно изолированно усмотренными и условно же абсолютизированно статичными эйдосами с точки зрения логической семантики.

§ 29. Априорная синтактика и ее непрямые соотношения с диалектикой. Будучи невыразима в процессуальных формах аналитической логики даже в модифицированном виде, эйдетическая синтактика выразима, по Лосеву, в диалектике, но – принципиальный момент – выразима тоже именно в непрямо-модифицированном, причем максимально, виде.

Известно, что Лосев высоко ценил диалектику, придавая ей особое значение, тем не менее, диалектика толковалась при этом как имеющая не априорно-эйдетическую, а логосную природу, т. е. по своей природе и типу взаимоотношения с эйдетикой диалектика уравнивалась Лосевым с аналитической (формальной) логикой, а не оценивалась, скажем, как обладающая неким более высоким эйдетическим статусом. Диалектика не понималась Лосевым ни как непосредственно априорно созерцаемое, ни как прямая корреляция синтактическим закономерностям эйдетики, поэтому – как и в случае со всеми другими формами логоса – Лосев акцентирует во взаимоотношениях между эйдетикой и диалектикой феноменологический принцип модифицирующего выражения, а не принцип корреляции. Диалектика – как и логика – толкуется в качестве модифицирующей формы выражения эйдетики в логосе. Но аналитическая логика и диалектика у Лосева – это разные формы логоса. Соответственно, они мыслятся «исполняющими» разные функции относительно равно главенствующей по отношению к ним эйдетики: аналитическая логика «считывает» и выражает статичные аспекты эйдетики, диалектика модифицирована выражает ее процессуальные аспекты, т. е. введенную Лосевым априорную синтактику.

Разумеется, в качестве основной (и иллюстративно наиболее выразительной) формы априорно закономерной динамической связи между интенционально высвеченным эйдосом и независимо от сознания присозерцаемым при этом эйдетическим фоном Лосевым приводилась антиномическая связь. Чаще всего Лосев использовал в иллюстративных целях любимую им и уже упоминавшуюся выше парменидовскую диалектическую «пару», оцениваемую как феноменологически самоочевидный аргумент: если интенционально высвечивается одно, вместе с ним сразу появляется и многое в качестве его априорно закономерного эйдетического фона и наоборот; всякое одно при этом есть одновременно многое (антиномичное внутри себя), и всякое многое есть одновременно одно, и одно и многое есть вместе новое одно – целое, вокруг которого опять возникает соответствующий антиномический целому фон (часть) и т. д. Однако в пределе – в мыслимом идеале – Лосев имел здесь в виду не только антиномичные, но все априорные и в том или ином отношении закономерные взаимосвязи априорных смыслов («Так, логос созерцает эйдос отца. Ясно, что созерцать это он может только тогда, когда тут же присозерцается и эйдос сына. Пусть эта связь между двумя конкретными эйдосами в одном случае более бросается в глаза, в другом – менее. В приведенном случае она очевидна. И вот можно логически говорить о взаимосвязанности эйдосов отца и сына, а можно говорить – и это будет более общей и необходимой установкой – о взаимосвязанности одного эйдоса с другим вообще… со всяким другим…» – ФИ, 167). Эта «более общая и необходимая установка» на взаимосвязанность одного эйдоса «с другим вообще», «со всяким другим» также (наряду с антиномикой как частной зоной) причислялась Лосевым к сфере компетенции диалектики (ФИ, там же), т. е. последняя толковалась им в самом широком смысле – как направленная на все виды закономерных априорных связей между эйдосами.

Придавая диалектике столь значимую компетенцию, Лосев, вместе с тем, акцентированно подчеркивает и то уже отмечавшееся выше обстоятельство, что диалектика представляет собой максимально модифицированную в целях приспособления к потребностям и возможностям логоса форму эйдетической синтактики. То, чем конкретно оперирует логос в диалектике, не есть сама эйдетика. В диалектике Лосев фиксирует ролевую инверсию, симметричную описанной выше ролевой инверсии в формальной логике: будучи направлена на выражение процессуальных аспектов эйдетики, диалектика неизбежно модифицированно выражает их в том числе через статические формы. Пункт существенный, его стоит оговорить подробней.

Да, диалектика выражает эйдетику в процессуальных формах суждений, да, диалектика выражает процессуальные аспекты эйдетики, но сама форма именно диалектической процессуальности мышления невозможна без семантической статики, т. е. без семантически определенных компонентов, поскольку динамика диалектического суждения приводится в движение тем или иным смысловым противоположением (в том числе антиномическим) чего-либо семантически определенного. Искомым финалом диалектического продвижения суждения тоже является нечто условно и временно статическое (в частности, синтез антиномичного в неком третьем статическом смысловом новообразовании). Статичность компонентов – исходное условие и цель диалектической процессуальности; исключить из диалектики, выражающей процессуальные аспекты эйдетики, статические компоненты, по Лосеву, невозможно – без того, чтобы сделать невозможным выражение процессуального.

Тезис о неустранимости статичных аспектов смысла из диалектики – не только отражение лосевской позиции, но и фиксация его аргумента в споре с неокантианством; этот тезис толкуется Лосевым в пользу расширения сферы логоса (по сравнению с ее сугубо процессуальным пониманием в неокантианстве) за счет внесения в нее (в исторической перспективе – за счет возвращения) элементов статики, однако, без, что специально подчеркивалось Лосевым, ущемления прав процессуальности (антифеноменологический тезис Лосева был, напомним, обратно-аналогичным: необходимость внесения в эйдетику процессуальности без нарушения прав статики). Как подробно описывалось в разделе 1.1, неокантианство оспаривало метафизические «данности» сознания, растворяя их в процессуальных формах мышления. Лосев тоже признавал необходимость рассмотрения, например, гегелевского понятия в процессуальном или внутренне динамичном аспекте, но, вместе с тем, в лосевской диалектике неокантианскому принципу «освобождения» от конкретики, статичности и целостности смысловых образований поставлен феноменологический по происхождению и принципиальный по последствиям предел, отсутствующий в аналитике, в перспективе предполагающей не просто возможность деконструкции всякой смысловой статичности (реализация такой возможности всегда интересна в прагматических, модальных или рабочих целях), но ее как бы искомую целевую конечность, «онтологическую» телеологичность.

С лосевской точки зрения, дело обстоит несколько иначе: будучи не самой эйдетикой, а частью выражающего эйдетику логоса, диалектика, говорит Лосев, не может не оперировать – как и аналитика – формальными (порожденными, полученными в результате деятельности ума) категориями, но, с другой стороны, ее категории, получаемые в результате модифицированного выражения связи между имеющими статичное измерение эйдосами, сохраняют – в отличие от аналитики – некую устойчиво-отчетливую и далее неразложимую смысловую определенность, некое смысловое ядро (это близко к «ядру ноэмы» у Гуссерля). В отличие от аналитических, построение диалектических суждений, говорит Лосев, невозможно без такого рода статичных и далее не разлагаемых смысловых ядер: если из эйдоса одно изъять семантическое ядро «одноеости» и фиксирующую его категорию «одно» передавать через асемантизированный математический или буквенный символ (Р, S и т. п.), то эйдос и категория многого не появится в поле интенционального внимания и мысленных операций, а значит не появится ни возможности, ни необходимости, ни потребности выстраивать процессуальный диалектический дискурс. Диалектика свидетельствует, по Лосеву, о принципиальной невозможности расщепить логосом воззрительную целостность статического эйдетического смысла на беспредметные (асмысловые) функциональные отношения и свести ее при логосном выражении на асемантизированные (как это делается, с лосевской точки зрения, структурализмом) отношения и математизированные значки, вся функция которых – обслуживать многоместные предикаты в процессуальных схемах суждений.

Аналитика, отказываясь от эйдетического уровня или, во всяком случае – от априорной смысловой статичности, мыслит в обратном направлении: логические категории должны поэтапно абстрагироваться от конкретно насыщенных, многозначных и размытых языковых содержаний, не наращивая, как то предполагается в эйдетической диалектике Лосева, [213] а теряя статично-определенный смысловой потенциал – вплоть до его полного истощения (аналитикой приветствуемого). Поэтому диалектические категории, с аналитической точки зрения, излишне перенасыщены конкретным смыслом; в логосе смысл – заострим – должен, с такой точки зрения, по возможности максимально быть истончен, вплоть до голой релятивной функции, в непосредственно семантическом плане почти полностью пустой. Так, в тех случаях, когда в логике возникает нужда формализовать антиномичные отношения (а такая необходимость не может не возникнуть, поскольку антиномичность не может не пониматься как вид логических отношений), применяется, например, обозначение «А есть В» и «А не есть В» . [214] Однако собственно антиномичности в этой аналитической формулировке нет, ухватить ее таким образом не удается: «А не есть В», например, «А не есть черное» никак не значит «А есть нечто, антиномичное черному» (напр., белое), тем более, что само В (исходный предикат А, к которому ищется антоним) в данном обозначении тоже лишено всякого семантического ядра. И это касается не только лексем, насыщенных языковой чувственной семантикой, но и категориального пласта: покой в его соотношении с движением тоже не может быть покрыт формальным обозначением «недвижение» (не-А), поскольку в понятии покой помимо отрицания движения имеется еще и некое собственное смысловое ядро, собственно «покойность» (аристотелевская «чтойность», как говорит Лосев). Не поддается формализации и финальный аккорд диалектики – синтез, и по тем же причинам: то смысловое «единство», в которое синтетически сращиваются антиномии, тоже обладает самостоятельным семантическим ядром. Например, понятие целого, в которое синтезируются, по Лосеву, одно и многое, не только включает в себя эти объединяемые смысловые компоненты, но и содержит в себе некое новое семантическое ядро – собственно «целостность». Отсюда Лосев мыслил, вероятно, что полное семантическое истощение антиномических категорий в диалектическом мышлении и замена их на буквенные или математические значки, т. е. исчезновение всякой семантической определенности и неразложимой статики диалектических категорий, равнозначно исчезновению самой возможности строить диалектические суждения, долженствующие отразить, по его замыслу, априорную процессуальность эйдетического смысла. Для дискурсивно-предикативного строения таких суждений, гипотетически способных отражать развивающееся самодвижение смысла, семантика аргументов имеет определяющее значение – концептуально это, как понятно, напрямую связывается Лосевым с тем, что в основании априорной эйдетической синтактики (в основании искомой взаимосвязи эйдосов) лежит неразложимый на чистые («свободные» от аргументов) отношения статический смысл (сами эйдосы), предшествующий логосному мышлению и выражению и определяющий их. Эйдосы движимы внутренней и внешней антиномией определенного, а не неопределенной идеей движения как такового. Если неокантианство придавало статус априорно-истинного самим процессуальным схемам мышления, взятым безотносительно к их конкретному компонентному наполнению, то в лосевской диалектике статусом формы логосного выражения априорно-истинного наделяются как процессуально-синтактические схемы мышления, так и статичные семантические элементы суждений с неразложимым и неотмысливаемым смысловым ядром. [215]

Отсюда, по мысли Лосева, и различие в понимании рангового статуса процессуально-синтактических схем мышления. Чистая аналитика потому и безразлична к компонентному смысловому составу своих схем, к семантике аргументов, что в идеале найденные схемы мыслятся ею как самолично априорные в их непосредственной корреляции с действительностью и тем самым как настолько универсальные, что в них может подставляться, не нарушая истинности процессуальной формы суждения, любая семантика аргументов (данные разных опытных наук, например). Для Лосева же процессуально-динамические схемы не имеют самоличного выхода на «действительность» (в том числе и аналитика не обладает прямой корреляцией с ней), поскольку между логосом и действительностью он располагает не учитываемый аналитикой эйдетический уровень.

Аналитика права здесь, по Лосеву, в том, что она может служить не только модифицированным выражением статических аспектов эйдетики, но и инструментом рефлексии предикативного мышления над самим собой, над своими актами, и именно в качестве этого инструмента она позволяет получать асемантизированные матрицы процессуальных схем закономерного выстраивания логических суждений, но это никак не матрицы эйдосов, эйдетической синтактики или тем более синтактики «самого мира». То же относилось Лосевым и к диалектике. Если ее понимать не как форму модифицированно-непрямого логосного выражения эйдетики, а как претендующую на непосредственное отражение эйдетики или тем более действительности, она может оказаться инструментом идеологического произвола, поскольку вместо эйдетических антиномий она в таком случае будет бесконтрольно манипулировать обработанными – с тем или иным идеологическим «интересом» – данными чувственного опыта. Диалектика, как и аналитика, не имеет прямого – минуя эйдетический уровень – выхода на действительность.

§ 30. «Трудные вопросы» о природе синтактических закономерностей в диалектике. Результат предыдущих рассуждений только один – статус диалектики относительно эйдетики фактически должен был бы повиснуть у Лосева в воздухе. Действительно, диалектика, с одной стороны, не может не оперировать статическими в семантическом отношении и антиномическими элементами, силой смыслового напряжения между которыми она движима к своему синтетическому и тоже статическому финалу. С другой стороны, процессуально развивающая смысл сила противостояния антиномий, составляющая движущую пружину диалектического суждения, не поддается прочтению как логически – формально и/или аналитически – закономерная (она, в частности, не может быть формализована, как это предлагается, в значках типа «А» и «не-А»). Чтобы придать диалектике статус модифицированно-непрямого выражения утверждаемых Лосевым закономерностей эйдетической синтактики, нужно было усмотреть и выявить особый тип закономерности в собственном синтактическом строении диалектики, включая ее несомненно прерывистые и как бы «скачкообразные» (возникновение синтеза) моменты.

Инициировав синтактическое, причем закономерно синтактическое понимание эйдетики, Лосев оказался перед необходимостью найти закономерности в синтактическом строении диалектического дискурса, которому философия в этом все больше и больше отказывала. В некотором смысле эта вставшая перед Лосевым задача была аналогична попытке формализовать синтетические суждения. Для неокантианской традиции и аналитической философии этот вопрос считался решенным, и решенным отрицательно: формализации поддаются аналитические и не поддаются синтетические суждения. Аналитика, как известно, полностью и принципиально выводит синтетические суждения из сферы логоса – именно за их опору на некие целостные статичные смыслы, которые по самой своей природе ведут, с этой точки зрения, к субъективному семантическому произволу, к неправомерным смысловым скачкам, которые «ошибочно» расцениваются как закономерные следствия и «ошибочно» понимались в предшествующей «метафизической» философской традиции как некие универсалии.

Лосеву, таким образом, необходимо было обосновать наличие закономерных (инвариантных) процессуальных схем не формального, не математического и не аналитического свойства, а – таких, в которых модифицирована выражались бы континуально-дискретные закономерности априорно-эйдетического саморазвития и самодвижения смысла. Но какой природы могли быть эти искомые диалектические закономерности развития смысла? Эта природа должна была бы учитывать и семантическую целостность компонентов, включая синтетический итоговый, и имеющиеся между ними особые по сравнению с аналитической логикой (прерывисто-непрерывные) синтактические отношения. Это не могло быть той формализацией, которая используется аналитикой, растворяющей семантические целостности, не могло это быть и математической формализацией, построенной на категории «количества», не могло это быть и таксономией, учитывающей «качество», но не охватывающей синтактические связи между своими качественными элементами и рассматривающей их во внесинтактическом статическом аспекте.

§ 31. Стоявшая перед Лосевым проблема и структурная мифология. Не могли быть искомые Лосевым диалектические закономерности развития смысла и методами установления бессознательных архетипов и схем по методу структурализма. Таким (внесинтактическим) образом рассматриваются диалектические отношения, например, в структурной мифологии – течении, которое, по лосевским оценкам, как мы видели, основано на половинчатом и потому неправомерном компромиссе неокантианства с феноменологией.

С другой стороны, известно, что сам Лосев использовал для обозначения априорной эйдетической синтактики не только понятие диалектики, но и понятие мифа. Лосев фактически понимал диалектику как абстракцию от мифа, как результат снятия с мифологических закономерностей всяких личностно-именных характеристик (о содержательном наполнении этого различия см. § 70. Миф как коммуникативный импульс эйдетического синтаксиса). Вместо мифологических героев в диалектике «действуют» категории, но принцип их сюжетных взаимоотношений, по Лосеву, тот же, что и в мифе (название одного из архивных лосевских материалов так и звучит: «Абсолютная диалектика = Абсолютная мифология»; о снятии личных имен в мифе, превращающем «героев» в категории, а сам миф – в диалектику, см. ФИ, 176).

Идея внутреннего тождества диалектики и мифа лишь на поверхности, таким образом, выглядит анахроническим интеллектуальным излишеством Лосева. Аналогичным, хотя диаметральным по полю применения образом развивалась и структурная мифология – одна из наиболее представительных по именам тенденций гуманитарной мысли XX века. Проблема тут только в интеллектуальных терминологических привычках и инерции. Достаточно обратиться к истории изучения в последние десятилетия архетипических форм сознания, чтобы убедиться, что этот «каприз» раннего Лосева при некотором смещении ракурса будет уже оцениваться как содержательно инновационный и перспективный. В самом деле, идея архетипов формировалась в науке в том числе и через категорию эйдоса (в частности, Юнг характеризовал свое понятие «архетип» как пояснительное описание платоновского «эйдоса»), хотя и существенно трансформированного для этого в некий смысловой и/или психический инвариант бессознательного, не зависимый ни от опыта, ни от специфики конкретных естественных языков, ни от формальной логики (понятно, что между априорным феноменологическим эйдосом и таким инвариантом бессознательного уже мало что общего). К этим архетипическим структурам бессознательного наука прокладывала дорогу именно через миф. Между же выявленными философской антропологией трансформациями мифолого-архетипических бинарных структур и поведением диалектических антиномий много общего (медиация, мена позициями, нейтрализация и т. д.). И уж во всяком случае сходства здесь больше, чем между мифом как фундаментом архетипической структуры сознания и формальной аналитикой, которая внутрь проблемы архетипов по существу введена быть не может. Да и не вводится: она и здесь используется лишь извне – в качестве инструмента анализа (аналогично лосевской характеристике логоса как «щупалец», пробегающих по скрепам эйдоса) и классификации мифологических структур. Тип мифологического разрешения смысловых напряжений часто описывается в литературе, в частности, в структурализме, как аналогичный синтезам диалектики, так что в этом смысле лосевское сближение мифа с диалектикой, осуществленное им в начале 1920-х гг., упредило поздний структурализм.

Однако между лосевским подходом и структурной мифологией имеются и существенные различия, которые значительно весомей указанного сходства. Структурная мифология ставит своей целью выявление и анализ архетипических структур бессознательного, которые, несмотря на приставку «бес-», входят в то, что в гуссерлевой феноменологии мыслится как область действия самого сознания – в отличие от того, что ему дается априорно, т. е. от эйдетики. Лосев также мыслил тождество мифа и диалектики как свойство априорной сферы, т. е. того, что дано в созерцании до и вне актов сознания, не говоря уже об актах бессознательного. Второе принципиальное отличие состоит в том, с чего мы начали здесь эту тему: структурная мифология рассматривает найденные ею бинарные оппозиции в статично-семантическом аспекте, т. е. в качестве своего рода элементов мифологического семантического «лексикона». То, во что диалектически синтезируются эти статично рассматриваемые антиномичные элементы, тоже понимается здесь как новое, но столь же статичное образование. Лосев же рассматривал диалектику и миф как обладающие одновременно статическими элементами и динамической синтаксической структурой. Синтактика диалектики (отражающая априорные смысловые закономерности) и синтактика мифа (отражающая «мифическую целесообразность»), если не прямо одно и то же, то, во всяком случае, принадлежат, по Лосеву, к одному типу смысловой динамики или процессуальности, который – это важно – является, с лосевской точки зрения, наиболее адекватной формой приближения логоса к закономерностям априорной синтактики эйдетической сферы.

С этими базовыми различиями связаны и другие, более частного характера: если, например, структурализм вовлек в проблему изучения мифа неопозитивистский импульс, рассматривая архетипические структуры в основном извне в качестве неких «фактов», то Лосев настаивал на чисто смысловом подходе к мифу (смотреть на миф глазами мифа), расценивая использование здесь эмпирической установки как следствие половинчатого компромисса неокантианства с феноменологией. Если, далее, в структурализме аналитическое мышление по иерархической шкале ставится выше мифологического – оно расценивается как инструмент познания и анализа мифа, то у Лосева логика расположена «ниже» мифа как «родственника» диалектики. Очевидно, что эти и другие отличия определяются именно тем отмеченным ранним Лосевым разным пониманием феноменологией и неокантианством количества «уровней» чистого смысла и их иерархических взаимоотношений, о котором подробно говорилось ранее. Структурализм может говорить и действительно говорит в последнее время о необходимости эйдетической абстракции (см. применительно конкретно к Лосеву в работе: Шаумян С. С. 374), но этот разговор часто предполагает не то, что эйдетика на деле вводится в рассмотрение в качестве предшествующего логосу уровня сознания, а лишь некий новый логический же тип абстракции, которым должен пользоваться все тот же логос, сохраняющий статус верховного жреца чистого смысла (к лосевскому соотношению мифа и диалектики с точки зрения эйдетики и их синтактического строения мы еще вернемся).

В общем плане искомые Лосевым диалектические закономерности развития смысла, в которых модифицированно выражались бы континуально-дискретные закономерности априорно-эйдетического саморазвития и самодвижения смысла, не могли быть, следовательно, и структуралистскими. Но какой тогда природы могли быть эти искомые закономерности, если тут требовалась неаналитическая, не структуралистская и в целом нелогическая разновидность формализации? И Лосев предложил свое решение.