Непрямое говорение
Шрифт:
Более того: попытки таких разворачиваний часто приводят к парадоксальному следствию – чем более развернуто высказывание, тем менее оно выразительно (тем менее насыщено смыслом). Проще говоря, бунинский вариант, эллиптичный с точки зрения полноты и прямоты выражения ноэтически-ноэматического состава переживания, тем не менее предпочтительней по смысловой наполненности всех развернутых версий.
§ 23. Специально об инсценировании. Эта парадоксальность хорошо иллюстрирует то, что имелось выше в виду без специального толкования под целенаправленным «инсценированием» актами говорения индуцируемого ими многоактного переживания. Поскольку – как здесь принимается – на языке невозможно прямое и полное выражение всего ноэтически-ноэматического состава переживания, невозможно говорить и о прямом и поэтапно изоморфном – шаг в шаг – индуцировании переживания. Такая изоморфность невозможна. Речь поэтому и идет об инсценировании – в том смысле, что языковое инсценирование актов сознания, как и всякая инсценировка, не изоморфна тому, что инсценируется: [301] ни по фабуле (по последовательности самого выражаемого потока актов), ни по сюжету (по семантическому построению фразы), ни по участникам и их «количеству» (по выделенным для семантизации ноэмам и ноэсам), ни по значимости их роли (так, в нашем примере из Бунина на семантической авансцене высказывания расположен акт «вопроса-сомнения», а в самом переживании на авансцене – акт страха). Поскольку языковой состав неизбежно сокращен относительно ноэтически-ноэматического состава индуцируемого переживания, «успех» языкового выражения в том, чтобы «оптимальней» избрать участников для этого сокращенного состава значений и распределить их в синтаксической ткани речи так, чтобы они охватывали по возможности все основные несущие конструкции переживания и высвечивали все неохваченные семантикой «темные углы» воссоздаваемой ноэтической ситуации. Это как в археологии: если высказывание коснется своими семантическими компонентами, синтаксической структурой и ноэтической инсценировкой лишь нескольких, но значимых точек выражаемого переживания и точно их распределит в соответствии со внесловесной ноэтической ситуацией, то воспринимающее сознание – как археолог по осколкам – сможет воспроизвести (инсценировать) все течение актов переживания в его смысловой целостности. Или как в трагедии: катарсис может быть преднамеренным финалом инсценированного потока актов, но никогда не может быть непосредственно семантически выражен (катарсис всегда – непрямой смысл).
Бунинская фраза пользуется для достижения искомого эффекта минимальными средствами, но достигает максимального успеха за счет инсценировки ноэм и ноэс, имеющей семантически неявленный аксиологический (ноэтический) эффект. При наращивании же семантического состава речи – с благими намерениями ее более полного соответствия выражаемому – зачастую достигается противоположный эффект: в речи выражается то, чего нет в самом выражаемом переживании,
В частности, ведущая ноэма индуцируемой последовательности актов может в таких «перемещающих» ноэмы и ноэсы высказываниях терять свое доминирующее положение, как – дадим схожий с бунинским, но упрощенный ради наглядности пример – в случае, когда сказанная за столом фраза «чай тоже горячий» индуцирует не тот вроде бы коммуницируемый смысл, что «чай горячий, как и еще нечто», а тот, что «ты можешь попить и чаю». Обычно говорится, что такого рода понимания восполняются за счет общей чувственной ситуации общения. Конечно, это так. Но без феноменологического разворачивания такое утверждение остается лишь номинирующим или в лучшем случае констатирующим, концептуально же пустым объяснением, если не сказать – тропом. Ведь реально что вообще означают все такого рода «объяснения», например, знаменитое «значение определяется контекстом», когда под контекстом имеется в виду окружающая семантика или та же чувственная ситуация? Что это за субъект – «контекст», действующий вне сознания и тем не менее определяющий смысл, и что он такое «делает», чтобы определить значение? Эти с виду «прямые» по смыслу фразы на деле – синекдохи или метафоры, непрямо отсылающие к тому, что выше было названо «ноэтической ситуацией» (феноменологически усматриваемым состоянием ноэтически-ноэматических структур сознания). В таких «объективных» объяснениях, декларирующих свою ориентацию – в противовес в том числе и гуссерлевой феноменологии – не на метафизическую нестрогую «метафору», а на точные и прямые смыслы, на самом деле троп на тропе сидит и тропом погоняет («движущаяся толпа метафор, метонимий, антропоморфизмов», как говорил Ницше). То же и с «ситуацией» в нашем примере с чаем. Каким конкретно образом чувственная или контекстуально семантическая «ситуация» вмешивается в смысл реплики? Никак не самолично (не в прямом смысле), а опосредованно (метафорически): не через нечто внешнее сознанию воспринимающего, не через «ситуацию» как совокупность чувственных данных или овеществленных наименований, что-то объективирующих, а через имманентную ноэтическую ситуацию: через непрямо индуцируемые – подразумеваемые, но оставленные без семантизации – акты сознания. Через сознание и ноэтику, и никак иначе.
Конечно, понятие «ноэтическая ситуация» тоже в определенном смысле метафорично (такова уж природа слова «ситуация» и общая склонность семантики к ноэтически-ноэматической двусмысленности), тем не менее в этом понятии метафоричность условно-осознанная и хотя бы намечающая путь к прямому пониманию механизма действия такого рода непрямых смысловых процессов. Помимо прочего понятие «ноэтическая ситуация» оставляет в себе место и для чувственных восприятий (которые тоже – ноэсы) общих обстоятельств общения. В высказывании «чай тоже горячий» с ноэматическим составом фразы сплетаются некоторые из тех чувственных восприятий, которые являются одинаковыми для всех участников данной ситуации общения, но сплетаются не как таковые, не сами по себе, а будучи как ноэсы вовлечены в подразумеваемый пласт общей ноэтической ситуации их индуцированием (активизацией). Чувственные восприятия вообще относятся к тем типам актов сознания, которые наиболее часто используются для формирования дополнительных моментов в подспудно ноэтическом – при часто преимущественно ноэматическом по составу – содержании устной речи. Именно в смысле вовлеченности чувственных восприятий в состав «ноэтической ситуации», а не о таинственном действии самой внешней сознанию ситуации, у Гуссерля в ЛИ (89) говорится о «наглядности» ситуации, которая восстанавливает для слушающего смысл сокращенных высказываний (Прочь! Послушайте! Ну что это!).
Язык – если обобщать сказанное – свободно-инсценировочно обращается с ноэтически-ноэматическими структурами сознания: возможны разнообразные комбинации ноэм и ноэс из разных актов, разного рода ноэматические и ноэтические наслаивания и скрещения; ноэсы и ноэмы как компоненты одного акта сознания могут в высказывании разводиться и перераспределяться; акт говорения может сочленять ноэмы и ноэсы из разных актов сознания; одни компоненты могут в актах говорения опускаться, другие передаваться с дополнительными наслоениями и т. д. Язык осуществляет комбинаторику ноэм и ноэс, создавая в том числе и семантически не схватываемые (непрямые) компоненты как ноэматического, так и ноэтического состава на скрещении и наслаивании актов, на их интенциональном перенаправлении и т. д. [302]§ 24. Неизоморфность ноэтически-ноэматических и субъект-предикатных структур. Органичные и инсценированные стяжения. Второе наряду с опущениями органичное свойство языка – стяжения ноэматических и ноэтических компонентов. Как и опущения, стяжения могут претерпевать метаморфозу из темных органических гибридов в сознательно инсценированные приемы речи. Прежде чем говорить о вариантах сознательного инсценирования стяжений, постараемся установить, возможны ли твердые параметры сопоставления ноэматически-ноэтических структур и актов говорения – те стабильные метки, на основании которых можно было бы усмотреть сами стяжения.
С полным основанием и осмыслением сделать это, однако, трудно. Сам Гуссерль иллюстрировал стяжения на примерах субъект-предикатных суждений, в которых ноэсы оказывались имплантированными в ноэмы. Эксплицируем подразумеваемую в таких примерах, но в полном объеме и неоднозначности не развертывавшуюся нами ранее гуссерлеву идею: ноэматически-ноэтическим структурам сознания в языке в некотором смысле параллельны субъект-предикатные структуры. Эта параллель проводится, в частности, в ЛИ (с. 81–82): при описании разных типов высказываний Гуссерль разбирает отношения между содержаниями именования (тем, о чем говорится – субъектом) и извещения (того, что говорится – предикатом). Отмечая, что возможны случаи частичного совпадения того и другого – в вопросе, пожелании, приказе (я прошу стакан воды; те же примеры будут воспроизведены и в «Идеях 1»), где желание говорящего, о котором извещается, есть одновременно и предмет высказывания (заметим, что если не по синтаксической структуре, то по функции это будущие перформативы лингвистики), Гуссерль оценивает тем не менее в качестве «нормальных» лишь повествовательные предложения (будущие нарративы), в которых то, о чем (языковая модификация ноэмы) и то, что говорится (языковая модификация ноэсы), не совпадают – как всегда не совпадают и сами ноэмы и ноэсы. Собственно языковой тезис Гуссерля звучит так: «…случаи тотального совпадения того, о чем высказывание, и того, что извещается, невозможны, случаи тотального разведения – напротив, возможны и нормальны: 2x2 = 4». Этот тезис вполне можно интерпретировать как тезис о невозможности тотального совпадения [303] субъекта и предиката.
Вместе с тем, как уже отмечалось, просто сказать, что между ноэтически-ноэматическими структурами и субъект-предикатной связью имеются параллели, значит почти ничего не сказать: отсюда только и начинаются трудности, поскольку параллелизм не означает изоморфности. Наметим три вектора этой неизоморфности.
Первый – ноэтически-ноэматические структуры сознания могут инсценироваться в любых других видах синтаксической связи, например, в атрибутивной (см., в частности, описание приема «упреждающей предикации» – «несмелая, подходя к дому врача, она замедлила шаг» – в § 71 «Временные сдвиги ФВ – перестановки, разрывы, сращения»).
Второй – само стяжение, при котором исходная ио/шпредикатность синтетических актов сознания и соответствующих им ноэтически-ноэматических структур выражается в монопредикатном и традиционно понимаемом субъект-предикатном акте в языке (см. выше о приеме обособления модальности и ниже в следующем параграфе).
Третий – скрытые, неформализуемые языком и, наоборот, эксплицитные, но навязанные языком предикаты. С одной стороны, возможны ноэсы, формально имеющие относительно своих ноэм предикатный статус, но выражаемые в речи не через формально данную субъект-предикатную структуру (скрытой ноэсой, а следовательно, и скрытым предикатом может быть в речи практически все, начиная с самого именования и субъекта); с другой стороны, речь может поставить в синтаксическую позицию предиката высказывания то, что не является таковым в актах сознания и – обострим – то, чего в этих актах сознания вообще не содержится.
Учитывая эти и другие показатели неизоморфности, мы будем расценивать субъект-предикатный акт языка как хотя и значимую, но, тем не менее, частную разновидность проявления ноэтически-ноэматических структур сознания. [304]§ 25. Стяжение как фундирующий способ неизоморфной языковой инсценировки ноэтически-ноэматических структур. Случай имплантации ноэс в ноэму в языке. При неизоморфной передаче ноэтически-ноэматических структур в субъект-предикатном акте язык пользуется инсценировкой практически всегда – потому что прямое и полное выражение может быть присуще только немодализированным актам, а языковые акты всегда модальны (в том числе и с точки зрения особых языковых модальностей – см. § «Языковые модальности»). Стяжение – фундирующий способ передачи ноэтически-ноэматических структур непосредственно через субъект-предикатный акт. Механизм такой «стягивающей инсценировки» уже рассматривался: это имплантация тетических характеристик акта внутрь ноэмы (по типу гуссерлева «X должен быть Y»). Выражаемый акт – синтетический, т. е. потенциально полипредикатный, само выражение – монопредикатно. При стяжении тетическая характеристика одного из актов синтетического переживания (в данном случае – модальность) приписывается иному компоненту структуры, нежели это «было» в структуре сознания (в данном случае приписывается ноэме). Карфаген – повторимся – не сам «должен» быть разрушен, он ничего не может быть должен, долженствование – ноэса, а не ноэма.
Прием стягивающей языковое выражение имплантации тетических характеристик в предикативную часть ноэматического состава высказывания не просто распространенный, он – один из базовых в языке. См., например, цитату из «Эстетических фрагментов» Г. Шпета, в которой почти каждый предикат, поданный как «действие» именованного в предложении субъекта, на деле есть выражение модально-оценочного характера ноэсы говорящего (здесь подчеркнуты в качестве иллюстрации только некоторые из таких глагольных предикатов, не требующие дополнительных пояснений): «Сороковые годы составляют, пожалуй, последний естественный стиль. По философской задаче времени это должен был быть стиль осуществлявшегося в действительности духа – стиль прочный, обоснованный, строгий, серьезный, разумный. На деле, быт нередко принимался за действительность и вытеснял культ: демократизм и мещанство заслоняли собою духовность. Реализм духовный остался нерешенною задачею, потому что средства символизации такого реального найдены не были. Философия истории запружалась эмпирическою историей. Строгая разумность замещалась распущенным благоразумием и расчетливою уютностью. Мещанские революции внесли сумбур в жизнь, искусство демократизировалось, иррационализировалосъ и дегенерировало… ».
Понятно, что не мещанские революции внесли сумбур в жизнь, т. е. что это «внесение» не есть ноэматический предикат «революций», но что здесь выражен модально-оценочный характер ноэсы говорящего, по типу: "Я считаю (утверждаю и т. д.), что следствием мещанских революций явилось то-то и то-то… ". Такого рода стяженные имплантации настолько органичны для речи вследствие ноэматически-ноэтической двусмысленности значений, что они обычно не вызывают затруднений при понимании действительного источника ноэтического смысла (и его модально-тетических оттенков). Однако, с другой стороны, вследствие этой же органичной распространенности они почти не ощутимы в своем качестве инсценировки и потому, будучи по сути тропами, воспринимаются как прямое слово, т. е. как слово, изоморфное смыслу. Если же при понимании таких словоупотреблений эта инсценировочность (имплантированность модально-оценочных характеристик ноэсы внутрь ноэматического состава) истолковывается неадекватно (например, действительно «прямо»), то это может привести к искажению понимаемого смысла.
Еще более усложняет дело то обстоятельство, что разнообразные ноэтические характеристики могут быть изначально имплантированными и внутрь лексической семантики, о чем уже говорилось (см. § «Ноэматически-ноэтическая двусмысленность языка. Стяжение»). Имплантированность ноэтических компонентов в ноэматически понимаемую лексическую семантику усложняет дело потому, что в речи эта внутренняя раздвоенность также может подвергаться инсценированному обыгрыванию, приводящему к непрямым формам выражения смысла.
Эксплицитное выявление тетических характеристик ноэс, модальности, тональности, оценки и их реальных «источников» – трудная задача. И не только «технически», это вторичная проблема; главная трудность для феноменологии говорения и лингвистики здесь – в концептуальном обосновании всей темы (см. главу «Ноэтический смысл»).§ 26. К понятийной родословной индуцирования и инсценирования. Индуцирование и инсценирование находятся на взаимодействующем скрещении четырех понятийных традиций. Одной – подразумевающей отражение в речи и ее подражание своему референту (в данном случае ноэматике), второй – подразумевающей воспроизведение в речи замысла говорящего; третьей –
§ 27. Ноэматический синтаксис и ноэтическая синтактика в языке. Различного рода стяжения и опущения ноэтического и ноэматического состава актов сознания, о которых шла речь выше, не покрывают все способы инсценирования языком индуцируемой последовательности актов сознания – они лишь открывают тему. В процессе говорения можно усматривать языковые аналоги большинства – если не всех – из тех понятий, которые использовались Гуссерлем для описания течения актов сознания: окружение, кругозор, фон, аттенциональные и интенциональные сдвиги и сцепления, ретенции, протенции и т. д. Само наличие в говорении аналогов ретенций (возвратов тем), протенций (предвосхищений), интенциональных сцеплений очевидно, но не всегда очевидно другое: что (если, например, отождествлять смысл и язык) язык и здесь не изоморфно воспроизводит и дублирует, а – инсценирует эти явления из области сцеплений актов сознания. Непрямые формы передачи смысла также можно понять как осуществляемые в том числе путем инсценировки тех или иных особенностей в последовательном течении актов сознания. Такого рода способы инсценирования обычно направлены на репрезентацию основных обстоятельств ноэтической синтактики.
Разделение ноэматического синтаксиса и ноэтической синтактики дается в плане обобщения и последующего развития сказанного выше. Бывают как разные типы сочленения, так и разные типы сочленяемого. Связываются в последовательность движения, цвета, слова и другие языковые единицы, сочленяются звуки, изображения, или слова, звуки и изображения и т. д. Такая связь объективированно понимаемых компонентов – это по нашей терминологии синтаксис. Но связываются между собой и имеют свою типологию связей и свои закономерности сочленения не только объективированные компоненты, но и акты (акт связывания можно усмотреть и в моментах связи объективированно понимаемых компонентов [306] ) – назовем это синтактикой: синтактике для того и придается определение «ноэтическая», чтобы подчеркнуть установку на связь «ноэс» и тем самым обособить имеемое в виду и от синтаксиса (Мерло-Понти говорит о перцептивном синтаксисе – у нас это синтактика актов восприятия, говорят о синтаксисе созерцания, у нас это синтактика актов созерцания), и от всех видов связи ноэм, включая их гуссерлево понимание в сфере чистого сознания. [307] Своей синтактической стороной языковое высказывание непосредственно соприкасается с последовательностью актов сознания (в том числе «ритмически»: язык способен таким образом динамически – синтактически – сцеплять избранные семантические единицы, чтобы ритм их связного движения совпал бы с ритмом движения выражаемых и коммуницируемых ноэтически-ноэматических структур потока актов сознания).
В языковом высказывании есть как синтаксис (последовательная связь семантических единиц разного уровня), так и синтактика – последовательные сцепления актов говорения. За счет инсценированной поэтической синтактики смысл языкового высказывания всегда больше его семантизированного смысла (интегральной суммы составляющих его синтаксическую структуру семантических единиц).§ 28. Основные типы сцеплений между актами. Можно выделить пять основных видов «актового клея»: 1) единство «чистого Я» как источника исхождения всех актов; 2) связанная с этим однонаправленная непрерывность всегда текущего вперед феноменологического времени; [308] «интенциональные сцепления» в двух смыслах: 3) по единству интенционального объекта и 4) по единству интенции; а также 5) формально-апофантические, т. е. семантические и/или языковые, сцепления. Все эти виды ноэтических сцеплений по-своему инсценируются и в сцеплениях актов говорения.
О чистом Я и его языковых модификатах в связи со сцеплениями языковых актов мы будем подробно говорить в своем месте. Скажем пока, что сцепления ноэс единством чистого Я – или эгологические сцепления – претерпевают в языке существенные модификации. От трансцендентального чистого Я, общего всем актам сознания, язык переходит к различающимся ипостасям Я, в том числе авторским, из которых исходят (могут исходить) разные языковые акты внутри одного высказывания. Здесь играет роль весь местоименный цикл – позиции Я, Ты, Он, Мы, Все, Никто, Оно: высказывание может исходить, попеременно их чередуя, из разных таких частных источников смысла, сохраняя при этом свое единство.
Тема «однонаправленной непрерывности феноменологического времени» подчеркивает то обстоятельство, что в сознании сцепляются между собой не только одноинтенционально направленные частные ноэсы цельного переживания: феноменологическое время посредством скольжения «производящей точки-Теперь» [309] сцепляет между собой любые, самые разные по типу и направленности, акты, включая спонтанные («Сколь бы чужды одно другому ни были переживания в сущности, они в своей совокупности конституируются как один поток времени, как звенья одного феноменологического времени» – § 118). При отсутствии других форм сцепления актов, одно только феноменологическое время (как оборотная сторона единства Я) может соединить любые, ни по каким другим параметрам между собой не связанные акты и придать им тем самым некий (привнесенный) смысл. Хотя само по себе чисто временное и непрерывное сцепление актов сознания для языкового высказывания нерелевантно (речь идет не о потоке внутренней речи и не о спонтанных речеобразованиях, инициированных текущим моментом), язык в своих целях пользуется особенностями протекания и сцеплений актов в непрерывном феноменологическом времени.
Что касается «интенциональных сцеплений», то применительно к языку это одна из самых объемных и значимых тем. Здесь, в частности, вырисовываются две проблемы: сцепления по единству интенционального объекта (в лингвистике это проблема типов связи порядка течения высказывания с порядком референта) и сцепления по единству самой интенции. Единство интенции может связывать акты и при резких сменах интенционального объекта (референта), включая никак ноэматически (референтно) не мотивированные смены, – в лингвистике это дискуссионная зона, связанная с проблемами наличия/отсутствия или релевантности/нерелевантности авторской интенции, с проблемой ее единства и/или расщепления, с возможностью нереферентного, чисто тонального движения и наполнения высказывания и т. д.§ 29. Вопрос о влиянии языковых форм сцеплений на течение актов сознания и о возможности обратного влияния. Роль формально-апофантических, т. е. семантических и синтаксических, собственно языковых сцеплений в последовательности актов чистого сознания (указанный выше пятый тип сцеплений) – тема особая, имеющая отношение к проблеме степени расхождения или, что то же, степени взаимодиффузности инсценированной языковой и органичной ноэтической синтактики, а в перспективе – языка и смысла.
Уже говорилось, что последовательность языковых актов в высказывании всегда тем или иным образом организована. Присуще ли качество последовательной «организованности» и другим типам потока актов сознания или оно свойственно только языковым актам в высказываниях? Интерес этого очевидно упрощенно поставленного вопроса вот в чем: если организованность свойственна только языковым актам, то языковые акты должны быть признаны тем, что организует по природе вольный (спонтанный) поток актов сознания в некое оформленное движение. Ситуация, как представляется, не предполагает однозначного ответа.
Если понимать дело так, что без своего наименования ноэма как смысл окончательно не конституируется, что факт завершения конституирования ноэмы эксплицируется и закрепляется именно актом номинации, то этот акт эксплицирующей номинации надо непосредственно вводить в состав тех имманентных актов сознания, которые не направлены на создание выдаваемого вовне к другому высказывания. При таком понимании принято полагать, что язык обладает, наряду с другими, смыслообразующей функцией в «чистом» сознании. В определенной мере (но не в абсолютной, так как возможно разведение ноэмы и ее имени – см. ниже) это так, видимо, и есть: движение «чистой» мысли, как бы ни толковать последнюю, невозможно без хотя бы выборочных, избранных или промежуточных – временных – номинаций (Гуссерль говорил в связи с этой темой о законе поддаваемости всех моментов потока актов сознания номинации; присовокупим сюда же внутреннюю речь с ее наполненностью предикатами). В этом плане сферу значений и язык как сущностно связанный с нею можно считать естественными (со)организаторами упорядоченности течения актов сознания: это – черное; если черное, то не белое и т. д.
Но означает ли это, что поток актов сознания не имеет иных источников своей организации, что он выстраивается в связную последовательность только в соответствии с закономерностями значений, языкового выражения и других языковых процессов, включая коммуникативные? Ведь при положительном ответе придется в том числе считать, что сам интенциональный объект, будь то смысловая предметность (ноэматический состав сознания) или объект чувственного восприятия, выступающий в языке в качестве референта, никакого влияния на процесс организации потока актов сознания не оказывает. Последнее вряд ли возможно: то, на что направлены акты, имеет свои формы как-дан-ности (профили, рельефы, разные планы и т. д.), которые в значительной мере определяются соответствующими им ноэсами, однако, будучи именно так, а не иначе данными в отдельных ноэсах, эти формы как-данности интенциональных объектов уже и сами влияют тем самым на организацию последовательности актов сознания и на конституируемые в них целокупные ноэмы, а через ноэтические закономерности они оказывают влияние и на организацию соответствующих языковых актов в случае коммуникативного выражения данного интенционального переживания. Скажем, в потоке означивания: это – черное; если черное, то не белое; это – чернильница и т. д. появление значения «чернильница» не связано со значением «черное»: для появления этой ноэмы был необходим дополнительный неязыковой акт восприятия, интенционально (без зависимости от языковых форм соединений актов) сцепленный с предыдущими по объекту интенции. Поясним это грубой иллюстрацией: осмотр дерева как целого проходит в том числе и по тому алгоритму, который задан качествами самого дерева как объекта чувственного восприятия, а не только в соответствии с семантическими закономерностями сцеплений актов языкового выражения, в которых параллельно может закрепляться и выражаться результат каждого отдельного акта созерцания. Любой неаналитический «скачок», точнее, «неаналитическое сцепление» актов при становлении смысла не может быть только языковой природы (в противном случае надо будет считать, что связь потока актов сознания с его интенциональным объектом обеспечивает сам язык, т. е. что обеспечивают эту связь те самые формы организации, которые язык вносит в течение актов сознания; язык и сознание в таком случае сливаются в непрозрачно темное «одно»).Кроме того, алгоритм сцепления в организованную последовательность актов сознания, в том числе и направленных на общий интенциональный объект, определяется не только зависимостью от объекта интенции и от «уже» эксплицированных значений, но и самой интенцией чистого Я: акты могут соединяться в последовательность, синтезироваться, разделяться, налагаться, рефлектироваться, оцениваться, переходить друг в друга, подвергаться негации, аннигилироваться, отстраняться и т. д. в вольно-спонтанной интенциональности Я. Это – зона собственно ноэтической синтактики актов сознания, которая всегда «участвует» в создании высказывания и типологические формы сцепления которой должны для их понимания инсценироваться языковым высказыванием.
Разумеется, далеко не очевидно, что возможен абсолютно ничем, кроме вольной интенции Я, не управляемый, в полном смысле субъективно спонтанный поток актов сознания. Ведь даже когда нет отрефлексированной и заданной цели (из будущего влекущей акты к себе в определенной последовательности), а значит нет и конституирующих промежуточных и финальных номинаций, когда у сменяющих друг друга актов нет ни единого объекта интенции, ни единой интенции, спонтанный поток сознания тем не менее может быть ведомым (здесь может играть роль многое, начиная от подспудных настроений, физических состояний, например, испытываемой фоновой боли, и т. п. и кончая архетипами, «мифологемами» и сферой бессознательного, включая его языковую ипостась, или неосознанным влиянием извне, включая чужое языковое влияние). Нет никаких причин не признавать возможности скрытых бессознательных стимулов и организаторов в «вольно-спонтанном» потоке переживаний, в том числе – неосознанно и скрыто языковых. Не исключено даже, что свободное чувственное восприятие дерева тоже может скрыто управляться некими бессознательными языковыми архетипами, сопровождающими в сознании жизнь лексемы «дерево». В своем движении сознание и язык сущностно переплетены.
Однако в любом случае – и на этом, как представляется, есть причины настаивать – язык не может оцениваться как единственный организатор потока актов сознания (а значит, и смысла); вряд ли стоит исключать также и то, что могут существовать и такие потоки актов сознания (такие смыслы), где язык абсолютно не действует. Причина симметрична: как язык влияет на поток актов сознания, так и организация последовательности неязыковых актов сознания в свою очередь может влиять на организацию последовательности языковых актов. Не исключено, конечно, что существуют такие последовательности языковых актов, в которых абсолютно выключены закономерности сочетания актов неязыковой природы и действует исключительно сам язык, но, как и в предыдущем допущении, это несердцевинная крайность. Не только по этим крайним зонам, но и в целом ситуации здесь зеркальны: у потока актов сознания есть свои – внеязыковые – «механизмы» сцепления и вместе с тем – существенная зависимость от языка; у потока языковых актов тоже есть свои собственно языковые закономерности сочленения актов (семантические, грамматические, синтаксические), отличные от автономных закономерностей сочленений неязыковых актов сознания, но есть и существенная зависимость от них. Кроме того, в обоих случаях наряду с собственными закономерностями, с закономерностями описываемых параллельных сфер, со сцеплениями, диктуемыми интенциональным объектом и/или референтом, а также детерминированными интенцией как таковой, могут действовать универсальные инвариантные структуры, в том числе бессознательные – и чисто смысловые, и языковые.