Непрямое говорение
Шрифт:
§ 95. Неустранимость речевого центра «я». Трехголосие, ирония и метафора. Всегда парная форма существования речевых центров («я» и «он») – это встреча первичного автора с «другим» прежде всего «в предмете» (Бахтин). Это место встречи можно понимать так, что из всех разных ипостасей первичного автора именно РЦ-Я обладает наиболее выраженной референциальной силой. Следует поэтому, видимо, считать, что псевдопрямое слово с позиции РЦ-Я является необходимой, неизымаемой ипостасью первичного автора в любом высказывании. В пользу такого понимания говорит и то наблюдаемое в речи обстоятельство, что в ней практически не встречаются смены одного чужого речевого центра на другой чужой же речевой центр, минуя РЦ-Я. РЦ-Я всегда «присутствует со свечой» при этом: он может выполнить роль непосредственно семантической «прокладки» между двумя чужими РЦ, может и, никак семантически этого не фиксируя, только «монтажерски» или «операторски» – а значит, с тональной предикацией – сцепить чужие акты и т. д., но всегда остается ощутимо действующей инстанцией. Непосредственный переход с одного чужого речевого центра на другой – очень сложный, если не невозможный, прием; построенная таким образом фраза выйдет из-под контроля говорящего и вызовет не предполагавшийся им смысловой эффект (слушающий чаще всего «насильно» подключает недостающий ему авторский голос в модификации РЦ-Я к одному из чужих РЦ).
Проиллюстрировать это можно на феномене трехголосия. Двуголосие и два РЦ – не предел для языка; возможны и трехголосые конструкции. Три голоса в одной конструкции – там, где в двуголосую фразу соединены два тематически представленных чужих голоса, а авторский – третий – голос тонально предицирует тот из них, который находится в позиции РЦ-Я этой двуголосой конструкции. Второй голос первоначальной двуголосой конструкции тематически предицирует первый, а сам, в свою очередь, тонально предицируется со стороны авторского третьего голоса. Подробнее о феномене трехголосия см. специальные параграфы в статье о двуголосии, здесь нам важно подчеркнуть, что трехголосие подтверждает предположение о неустранимости РЦ-Я первичного автора, т. е. о невозможности скрестить два чужих РЦ без участия первичного автора. Если из трехголосой конструкции изъять третий чисто тональный голос первичного автора, то во фразе останутся не два чужих голоса, а один: два голоса останутся, но один из них будет воспринят как идущий от РЦ-Я первичного автора. Когда, например, используется рассказчик и он строит двуголосые конструкции с голосами других персонажей, выступая по отношению к ним как РЦ-Я, слушающий «знает», что этот РЦ-Я – не авторский, а чужой по отношению к нему (инсценированный), и что в каждой такой двуголосой конструкции автор изображает голос рассказчика, так же как и голос персонажа. Вокруг говоримого рассказчиком всегда ощутима тональная оценка говоримого со стороны семантически не явленного автора. Соединить два чужих РЦ в двуголосую конструкцию без того, чтобы тут же не возникла авторская тональная предикация, невозможно.
Такие непрямые смысловые эффекты, как ирония, стилизация, пародия и др., возможны только там, где непосредственно семантически представлены или реконструируемы (в качестве невидимой тональной предикации) как минимум две точки говорения, в том числе два речевых центра. Так, ирония – это «встреча» в одной конструкции двух тонально-модальных ракурсов, двух воплощенных оценок (или голосов, точек говорения), их интерференция, перебой (СЖСП, 82). [393] Метафора – иной механизм: это не тональный, а непосредственно семантический перебой в одновременной направленности двух разных лексем к одному и тому же предмету (ноэме), взятый безотносительно к возможной и здесь взаимоориентации с чужими голосами; это именно зона неизоморфной встречи самого слова с предметом. Так, в стихотворении Боратынского, которое анализировал Шпет (см. Экскурс «Экспрессивная§ 96. Коммуникативная позиция. Второй вид сменяемых и налагаемых точек говорения в качестве парных внутритекстовых частных источников смысла можно связывать со взаимоотношениями я с ты (слушающим). Если закрепить эти взаимокоррелирующие точки говорения термином «коммуникативная позиция» (КП), то, соответственно, получим две парно соотносимые точки говорения: КП-Я и КП-Ты. Меняя КП-Я на позицию «ты» или взаимо-налагая их, говорящий строит высказывание на границе с внутренней речью слушающего, отдавая на время точку говорения в высказывании в его языковое владение, т. е. разворачивая смысл с его – предвосхищаемой, оспариваемой, подтверждаемой и т. д. – позиции.
«Ты» – одна из главных ролей в имманентном сценарии высказывания. Речь может быть прямо обращена к «ты» (прямой внешний диалог, [395] молитва, просьба, приказ), что соответственным образом отражается на семантической ткани и смысле речи, но помимо такого прямого обращения всякое высказывание содержит имманентного адресата (имплантированного в имманентную высказыванию структуру использованных в нем точек говорения), выстраивая между имманентными «ты», [396] «я», «он» и «мы» всегда конкретно определенные сюжетные отношения.
Как и в случае с РЦ, те или иные фрагменты высказывания могут подаваться, сменяя точку говорения КП-Я, в качестве исходящих из этой имманентной точки говорения КП-Ты. Язык предоставляет многообразные способы таких чередующихся смен и взаимоналожений. К открытым, шаблонным формам можно отнести вводные слова, риторические вопросы и другие риторические фигуры, различного рода повороты и развороты темы, открыто (или скрыто) предпринимаемые «на глазах» у слушающего и т. д. К разной степени скрытым приемам, не имеющим непосредственного семантического выражения, можно отнести, например, актуальное членение предложения, статус определенности имени или именной группы, контекстуальные эпитеты, скольжение текста по шкале данное/новое, выбор именно этой семантической облаченности для субъекта и предиката и т. д. Как одна из форм ориентации на КП-Ты может быть понят и процесс смены фокусов внимания.
Конечно, коммуникативная установка на «ты» не является какой-либо новостью со времен античной риторики, однако идея Бахтина состояла в другом – в том, чтобы не просто восстановить дискредитированную в XIX в. риторику в «неориторике», но – одновременно – трансформировать некоторые традиционные составляющие риторического мышления, расценив, в частности, коммуникативную установку на «ты» не столько как внешнее красноречие, как технику речи (что, безусловно, имеет под собой основание), сколько как внутренний конститутивный признак каждого высказывания, как фундаментальную составляющую языкового сознания вообще.
Возьмем, по уже применявшейся практике, в качестве примера предшествующий, нарочито сконструированный и выделенный курсивом, абзац. В нем произошло несколько смен коммуникативной позиции. Начало фразы, до вводного слова «однако», подано из КП-Ты – с целью предвосхитить аллюзию к риторике (или не «предвосхитить», но ответить на уже возникший запрос читательского ожидания, ослабить его диалогическое напряжение до пусть условной и временной, но уступки говорящему). В дальнейшем текст исходит из КП-Я, но позиция «ты» продолжает в него периодически вовлекаться. Это происходит по-разному: с помощью имеющих диалогический заряд контрастивных конструкций («не просто…, но…»; "не столько…, сколько.. ."); посредством использования в них «чужого» для КП-Я, но, возможно, «своего» для КП-Ты понятия («неориторика»); с помощью оборота, «смягчающего» гипотетическое читательское несогласие с, возможно, излишне сильно понятым авторским утверждением («что, безусловно..»); с помощью сознательного сужения фонового (энциклопедического) состояния сознания слушающего до необходимых в данный момент контекстуальных пределов, когда из общих представлений о риторике вычленяется лишь необходимая «сейчас» говорящему их часть (сближение риторики «только» с техникой речи). Этот фрагмент в целом построен на границе между КП-Я и предвосхищаемой (причем «автор» может, конечно, и ошибаться) читательской реакцией, через игру на возможных ассоциациях: отсечение ненужных, усиление необходимых и т. д. Сквозь смены КП-Я и КП-Ты всегда пробивается при этом луч непрямого смысла – той или иной интенсивности.
Понятие «коммуникативной позиции» так же, как и речевые центры, способно вмешаться в те типологии синтаксических явлений, которые производятся на абстрактно-логических основаниях. См., например, следующую фразу из художественного произведения, расположенную в тексте сразу после описания того, как двое – пока не названных автором и не идентифицированных читателем персонажей – идут по лесу: "Принцесса, потому что это была она, прислонилась к дереву^. Подчеркнутый фрагмент подан здесь с оглядкой на КП-Ты и с поддержкой акта понимания в момент сейчас долженствующей производиться идентификации персонажа (подчеркнутый фрагмент «имеет» в виду, что в описываемом эпизоде один из двигавшихся по лесу персонажей, если слушающий еще сам не догадался об этом или не уверен, – именно «принцесса», а не кто-либо иной). С формально-логической точки зрения эта вводная фраза трудно поддается синтаксическому определению. Если воспринимать ее, например, как придаточное причины, как того требует союз, то получится, что «принцесса прислонилась к дереву потому, что это была она». Можно, конечно, вводить разного рода логические уточнения в формально-логическую классификацию причинных придаточных, типа понятия придаточного как «факультативной ремарки», [397] но это расшатывает само понятие придаточного предложения, в терминологии же смен и наложений точек говорения такого рода явления можно характеризовать «отчетливей» и, как представляется, точнее – как придаточное с временной сменой КП-Я на КП-Ты.§ 97. «Небезопасность» и «неизбежность» оглядки на имманентное «ты». Игра со слушающим небезопасна для КП-Я. При неправильном расчете она может привести и к отклонению референциального луча, и к его «погашению», и к искажению смысла, предназначаемого говорящим к пониманию, и к пониманию слушающим непредназначаемого, скрываемого или бессознательного смысла. У Ж. Женетта есть разбор такого рода случаев, сходно с предлагаемым здесь образом понимаемых как «желательная для отправителя» «установка получателя сообщения». [398] Женетт подробно анализирует с этой точки зрения различие двух фраз «Эта молодая женщина говорит „Григри“, потому что она дружна с принцем Агригентским» и «Эта молодая женщина говорит „Тригри“, чтобы показать, что она дружна с принцем Агригентским». Вопреки желательному для автора «наивному» (или «прямому») типу установки получателя, говорит Женетт, второе «демонстративное» сообщение немедленно дешифруется как сообщение симулятивное, и предложение «Она говорит „Тригри“, чтобы показать, что… » трансформируется в «Она говорит „Гри-гри“, чтобы убедить в том, что она дружна с принцем Агригентским», а тем самым преобразованное получателем понимание «начинает означать противоположное» тому, что должна была означать фраза. «Причинная связь в последний момент выворачивается наизнанку в ущерб знаковой интенции: она говорит «Григри», потому что она не знает принца Агригентского» (с. 447–448). В этом коварстве означивания «заключена суть разоблачительного языка, который есть по сути своей „непрямой язык“, который выдает умалчиваемое именно потому, что оно умалчивается» (с. 448).
Насколько регулярны и вообще обязательны ли смены КП, если уж они столь небезопасны? В нашем первом нарочито сконструированном примере про Бахтина и риторику можно было бы избежать многих смен и наслоений КП, подав необходимый смысл с точки говорения КП-Я. Так, начало примера могло быть подано с КП-Я (Коммуникативная установка на «ты» не является какой-либо новостью со времен античной риторики), но тогда бы мысль о принадлежности установки на слушающего к риторике звучала бы как некое «утверждение от Я», что вызвало бы «лишнюю» заминку понимания; могло оно и вообще быть опущено. Однако в первом случае для того, чтобы избежать авторского захвата общего места о риторике, чтобы эта идея не звучала как якобы авторская инновация, нужно было бы подключить смену речевых центров (вроде «Как это отмечено в…» или «Как это неоднократно отмечалось в литературе…» и т. п.). Во втором случае (при опущении начала фразы вместе с «однако») исчезла бы не только – возможно, и лишняя – оглядка КП-Я на слушающего, но вместе с ней и некий момент «авторского смысла». Ведь через семантическое наполнение фрагментов, исходящих из точки говорения КП-Ты, как и из чужих РЦ, говорящий косвенно передает и «свой» смысл, опосредованно референцирует и «свой» предмет. Если первичный автор в рамках той стилистики, в которой построен наш исходный пример, избегает в подобных случаях как смен коммуникативных позиций, так и смен речевых центров, то он тем самым осложняет свои взаимоотношения с читателем: тот либо теряет ориентиры, необходимые для ожидаемого от него понимания границ передаваемого смысла, либо теряет темп понимания, пропуская сквозь себя лишь крупные смысловые кванты и отвлекаясь от деталей, либо понимает факт опущения напрашивающегося «объяснения» с ним в форме смены КП как тоже своего рода «послание» (об осторожности в этом вопросе КП-Я или о жесте молчаливого уважении к его знаниям, о «болтливости» КП-Я и т. д.). По-видимому, полностью исключить из высказывания «скрытые», семантически не означенные, способы смены КП – как и смены РЦ – невозможно, в том числе за счет введения смены РЦ (подробнее см. в § «Коммуникативные позиции Я и Ты в терминах феноменологии говорения»).
КП-Я, как и РЦ-Я, не сам чистый автор, а вторая модификационная форма первичного автора, т. е. модально и тонально заполненная и частично объективированная точка говорения. Наблюдения над поведением в речи КП-Я приводят – как и наблюдения над РЦ-Я – к мысли, что наличие я-позиции или я-точки говорения в той или иной ее модификации и наполненности неустранимо. Возможны только переходы от КП-Я к КП-Ты и наоборот, но невозможно, минуя КП-Я, перейти от одной КП-Ты к другой КП-Ты: например, к коммуникативной позиции иначе понятого имманентного адресата текста (обращаться к единомышленнику, а затем – без перехода через я-позицию – к оппоненту) или к позиции так же понятого адресата, но по другому поводу. По отношению к смыслу, развертываемому в случаях смен одной КП-Ты на другую КП-Ты, КП-Я обязательно проявляется – либо семантически открыто (в виде ли короткого вводного слова, с помощью ли какой-либо противопоставительной синтаксической конструкции и т. д.), либо семантически невыраженно (осуществляя функцию актора, производящего остающиеся не до конца ясными по «механизму» сцепления семантически неявленных интенционально-коммуникативных «событий»). В противном случае – как и в зоне действия РЦ, где тоже нельзя миновать РЦ-Я, – это за говорящего делает слушающий, т. е. «насильно» подключает «авторский» голос (КП-Я) к какой-нибудь из заявленных точек зрения «ты», что, конечно, искажает задуманный смысл высказывания.
Язык не предоставляет говорящему возможности отдать свою речь в полную и безраздельную собственность слушающему – как и чужим голосам, чужим РЦ (как и разного рода мы-позициям или все-позиции – см. § «Диапазон причастности»). Та или иная степень и форма активности КП-Я и РЦ-Я – условие говорения. С другой стороны, я-позиции не могут взять язык и в свою полную собственность: «я» и «ты» совладельцы речи, или, как сказано в МФЯ, язык – это «общая территория между говорящим и собеседником» (МФЯ, 102), а если подключить сюда и речевые центры, и двуголосие, – то и «говорившим ранее».
Будучи, что уже отмечалось, как и РЦ-Я, одной из модификационных и потому ограниченных в своих интенциях форм первичного автора, КП-Я вместе с тем дальше РЦ-Я отстоит от чистого автора с точки зрения его референциального замысла: его повернутость к учету текущего состояния сознания «ты» отвлекает (отклоняет) интенцию высказывания от работы над референтом (продвижением ноэматического состава). Не является КП-Я и в буквальном смысле прямым обращением я к ты (чистой информацией), так как в собственно авторский замысел входит вместе с тем смыслом, который подается из точки говорения КП-Я, и тот, который подается с точки КП-Ты. Исчерпывающий замысел результирующий эффект и здесь возникает при совмещении всех произведенных в тексте смен КП (и при их наложении на аналогичные процессы в сфере смен и наложений РЦ).
Особый вопрос – соотношение РЦ-Я и КП-Я. Обе эти авторские точки говорения (обе модификации первичного автора) носят черты универсальности: они всегда соприсутствуют в высказывании. Будучи различны по «местоименной» установке и интенции, они не могут ни слиться, ни разойтись. Это два языковых лика (или две личины) первичного автора, смотрящие в разные местоименные стороны (у первичного автора есть и обращенные в другие стороны «лики» – повернутый к «мы» и повернутый непосредственно к ноэматическому составу).§ 98. Чужие речевые центры и коммуникативная позиция «ты». Схожие различия можно усматривать и между чужими РЦ («Он»-позициями) и КП-Ты: в протяженных высказываниях вторичных жанров [399] «он» как «другой» не может перевоплотиться в реальное (не игровое) «ты», «ты» не может перевоплотиться в реального «он». Даже если говорящий настолько объективирует (овнешняет) предполагаемое им языковое сознание своего слушателя, что получает возможность почти цитировать его и, следовательно, производить над ним все те смысловые действия, которые он обычно осуществляет по отношению к чужому речевому центру (к «другому»), даже в таком редко инсценируемом случае это будет не полновесный, но «игровой» речевой центр, так как слушающий и в таких случаях не может быть освобожден от своей главной роли особого участника речевого общения, «на глазах» у которого, для которого говорящий и осуществляет смену речевых центров (и смены ФВ). Меняя речевые центры, вступая в диалог с чужими голосами, говорящий оформляет этот диалог не как реальный, скажем, бытовой диалог с непосредственно противостоящим собеседником, но как действие для третьего, для слушающего, для «ты» (возможна и установка языковых высказываний на Абсолютное Ты – эта тема поднимается у Лосева и Вяч. Иванова, косвенно – и у Бахтина, но мы здесь от нее отвлекаемся).
Если коммуникативная позиция слушающего семантически уплотняется в высказывании до ее трансформации в «речевой центр», то слушающий вынужден раздваиваться: с одной стороны, он больше обычного вчувствован в этот обыгрываемый в высказывании чужой речевой центр, но, с другой стороны, он продолжает смотреть на происходящее как наблюдатель, для которого и ведется этот «диалог» речевых центров. Если читатель забудет о своей роли третьего и полностью воплотится в чужой речевой центр (наподобие полного вчувствования в одного из персонажей трагедии), то тем самым он закроет свой слух для восприятия других смысловых пластов высказывания, в том числе – непрямых, и их результирующего общеаккордного звучания.
Возможны, конечно, случаи, когда говорящий использует позицию «он» (РЦ) как позицию «ты» (КП), но это всегда именно особый инсценировочный «прием», надстраивающийся над исходным фундаментальным различением этих позиций. У Бахтина есть анализы схожих с имеемыми здесь в виду явлений, возможных в сложно построенной романной прозе, где и КП-Я, и КП-Ты, как и РЦ-Я и чужие РЦ, отличаются от таковых в нехудожественных видах речи. Те диалогические отношения, которые устанавливаются в нехудожественной речи между точками зрения «я» и «ты», могут получить в романе дополнительную функцию и стать опосредованной другими инстанциями формой взаимоотношения с читателем. В частности, герой, т. е. «он», может замещать КП-Ты, как, например, в синтаксической структуре речи Макара Девушкина из «Бедных людей» Достоевского, где второй персонаж, Варенька, является адресатом эпистолярной речи Девушкина, т. е. где герой – «он» для автора – использован как «ты» псевдочитателя (см. ППД, 274 и след.). Варенька здесь занимает двойную точку говорения: для Макара Девушкина она – носитель точки говорения «ты», т. е. КП-Ты, но для действительного читателя и для имманентного адресата романа Достоевский использует ее голос в качестве чужой «Он»-точки говорения, т. е. в качестве РЦ, как и голос самого Макара Девушкина. Вторичная КП-Я (аналог вторичного автора) здесь отдана в распоряжение Девушкина, но общая «рамочная» КП-Я (и РЦ-Я) и здесь остаются за первичным автором. В непосредственно семантическом виде в эпистолярной речи Девушкина эти первично-авторские РЦ-Я и КП-Я могут не проявляться, но и в таком случае они продолжают «действовать» – непрямо, несемантически, размещая и комбинируя четыре «не свои» точки говорения: два чужих речевых центра (Девушкина и Вареньки) и их же, но в ипостаси разыгрываемых взаимоотношений КП-Я и КП-Ты.Есть здесь и скрытая пятая точка говорения – КП-Ты имманентного роману в целом адресата, с которым говорит не Девушкин, а Достоевский, но только «язык» этого разговора уже почти не имеет никакого отношения к языку прямой семантики и прямой тональности. Это язык «режиссерски» и «операторски» выразительных смен и монтажа частных источников смысла, частных внутритекстовых точек говорения. Автор здесь лингвистически бесплотен, он – чистый автор, тем не менее он пронизывает своей активной интенцией всю не только жанрово-композиционную, но синтаксическую, семантическую и тональную ткань текста. Все эти процессы очевидным образом схожи с гуссерлевыми описаниями различных «происшествий» с ноэсами и ноэмами в потоке чистого сознания – с той разницей, что они инсценируются здесь языком неизоморфно.
§ 99. Коммуникативные позиции Я и Ты в терминах феноменологии говорения. Как и РЦ, смены и наложения КП-Я и КП-Ты наглядно демонстрируют феноменологически описывавшиеся выше ноэтические процессы инсценирования языком актов сознания – мы уже видели это на примере анализа эпистолярной речи Девушкина. Но как обстоят в этом отношении дела во внехудожественной речи? И здесь смены КП инсценируют универсальные процессы в протекании актов сознания. Смены и наложения КП столь же неотмысливаемое, говорили мы, качество речи, как и смены и наложения РЦ. Как бы ни сжимать или ни расширять
В случае с КП более наглядно, чем при смене других парных точек говорения, видно, что одной их таких неизбежных универсалий является описывавшийся выше процесс фокусирования внимания. Управление временной последовательностью сменяющих друг друга ФВ, их порядком никогда не ведется исключительно и только по порядку развертывания референта или по порядку развертывания авторской мысли (по времени излагаемого и времени повествования [400] ), оно всегда включает ту или иную оглядку на слушателя (такой оглядкой может быть и выбор именно данного смысла для позиции ФВ, и выбор для него именно этого семантического облачения, и выбор времени его длящегося пребывания в фокусе, и выбор ракурса модальности и тональности его рассмотрения и т. д.). Полные взаимные покрытия порядка излагаемого и порядка повествования можно усматривать, по-видимому, лишь относительно крупных фрагментов как совокупный общий итог «совпадения», неустранимое же влияние слушающего на порядок последовательности ФВ, не связанное напрямую ни с порядком излагаемого, ни с порядком повествования, просматривается при внимании к синтаксису фраз в его молекулярной и атомарной структуре. Относительно первых двух порядков эти связанные с оглядкой на слушателя перебивы в течении могут выступать как временные «паузы» или как временные «растяжки», или как «отклонения в сторону» от порядка излагаемого и порядка повествуемого (на процесс смен ФВ влияют, конечно, и смены РЦ, но они вторичны относительно смен коммуникативной позиции: ведь смены РЦ тоже строятся с учетом КП-Ты – «для» него, на его «глазах»).
Обращенность КП-Я к адресату, встреча с «ты» на территории «ты» – иной, собственно коммуникативный тип диалогических отношений в отличие от их референциально ориентированного типа в случае РЦ, где первичный автор встречается с «другим», как говорилось, в предмете. С этим фундаментальным отличием связана и иная направленность языковых инсценировок актов сознания в зоне КП: если в случае РЦ преобладает тенденция к сворачиванию и сращению актов сознания, то в случае КП – тенденция к наращиванию дополнительных актов сознания. Если в зоне РЦ увеличивается количество интенциональных объектов (за счет появления в этом качестве чужой речи), что потенциально обогащает референциальный замысел, то в зоне КП увеличивается количество ноэс к тому же составу интенциональных объектов, что ведет (очередная особенность КП) к более дробным и не всегда необходимым самому первичному автору аттенциональным перемещениям, т. е. к увеличению количества смен ФВ на «теле» одного интенционального объекта (появления в полном смысле «нового» интенционального объекта при сменах и наложениях КП обычно не происходит). С другой стороны, установка на КП-Ты может содействовать и наращиванию явно и скрыто использованных чужих РЦ, и вообще – увеличению количества использованных точек говорения. КП-Я стремится в таких случаях «обежать» свой предмет с разных сторон (а значит, и с разных точек говорения), чтобы точнее высветить для «ты» имеемое в виду.
Наращивание ноэс тем интенсивней, чем менее искусно высказывание в инсценировке. Понятно поэтому, что с точки зрения чистой референциальной направленности речи смены и наложения КП-Я и КП-Ты, наращивающие ноэсы, часто носят избыточный характер – в том смысле, что первичный автор выставляет при продуцировании высказывания частокол таких «оговорок», которые «ему самому» в его направленности на предмет не только «не нужны», но и «мешают». Постоянные оглядки на слушающего могут полностью дезорганизовать референциальную направленность («Подумав так, Иван Николаевич начал исправлять написанное. Вышло следующее: „Вчера вечером я пришел сМ. А. Берлиозом, впоследствии покойным…“ И это не удовлетворило автора. Пришлось применить третью редакцию, а та оказалась еще хуже первых двух: „Берлиозом, который попал под трамвай..“, а здесь еще прицепился этот никому не известный композитор однофамилец, и пришлось вписывать: „не композитором“…» – М. Булгаков). Во многом именно вследствие избыточности и одновременно потенциальной дезориентирующей силы чистая коммуникативность как таковая («верноподданническое» обращение первичного автора только к «ты» – в ущерб предмету) часто изолируется от референциальности или ставится «ниже» ее (напр., в аналитике).
Однако демонстративное небрежение слушающим обычно ведет к тому же результату – к снижению референциальной силы речи. В пределе говорящий при исключительной нацеленности на референцирование может отказаться и от фундаментальных механизмов связного течения речи, например, от упорядоченной смены ФВ, или, парадоксальным образом, вообще от фокусирования внимания, сохранив в высказывании структуру внутренней речи, где значимыми мыслятся одни только ноэсы, поскольку ноэмы и так внутренне «очевидны». Естественная во внутренней, во внешней речи «ноэмоктомия» приводит к перекрыванию возможности референцировать, что выявляет имплицитно всегда наличную установку референциальной направленности как таковой в том числе и на коммуникативное понимание. Можно в этом смысле сказать, что истина – категория коммуникативная.
В принципе, можно даже говорить, что референция и коммуникативность – в глубине одно, [401] но при этом, по-видимому, будет иметься в виду иная, или иная по качеству коммуникативность, не преследующая никаких риторических и вообще прагматических целей. При максимальной степени стремления к референции без прагматической оглядки на слушающего это возможно и в логической речи (см. идею логики как этики коммуникации в статье «Эйдетический язык»), и, например, в поэзии, где имманентная коммуникативность всякой референции проявляется в особой точке говорения – в бескорыстной коалиции я с ты в их общей направленности на предмет, вплоть до отказа и от я, и от ты в коалиционном «мы» или в нейтрализующей точке говорения «все» (см. § «Диапазон причастности»).§ 100. Кто говорит, кто слушает? Мерло-Понти и Гуссерль. Последний абзац выводит на вопрос о правомерности или об интерпретации гуссерлева разведения актов выражения и актов извещения (а вместе с ним и на схожие бахтинское и лосевское различения функций становления смысла и коммуникации). Эта гуссерлева тема разворачивается в таком контексте следующим образом: приводит ли глубинная коммуникативность любого означивания к обязательному появлению при говорении второго Я как «другого» и, далее, к неразличению, как пишет М. Мерло-Понти, того, кто слушает, и кто говорит (феноменология говорения позволяет обнаружить, что когда я говорю или когда я понимаю, я экспериментирую с присутствием во мне другого и с моим присутствием в другом; когда я говорю, я выступаю перед самим собой в качестве «другого» другого; «поскольку же я понимаю, я уже не знаю, кто из нас говорит, кто слушает…» [402] ). Приводит ли многоразличие точек говорения к тому, что Гуссерль называл «интенциональной трансгрессией», порождающей уже и чуждого «другого» и «других» – когда, в формулировке Мерло-Понти, «я оказываюсь окруженным ими, в то время как считаю, что это я их осаждаю» (с. 61)?
Осажденность «другими» (аналогичными в нашей терминологии чужим РЦ), неразличение того, «кто говорит, кто слушает» (КП-Я и КП-Ты) – естественная органика внутренней речи в ее первых подступах к протяженной смысловой длительности завершенного сложного высказывания. В том числе и эту органику внутренних актов сознания и инсценирует высказывание в периодических сменах и наложениях РЦ и КП, но именно – инсценирует, а значит, так или иначе преодолевает: «успешное» высказывание различает до известной степени (мы отвлекаемся пока от всеобщности значений) и «свое», и «чужое», и тех, кто говорит, а кто слушает. Во внутреннем органичном «копошении» языковых актов пуповина между РЦ-Я и КП-Я может быть перерезана не до конца – как и между ними и их визави («Он»-позициями и «Ты»-позициями), но в высказывании она всегда, как минимум, ослаблена, и эти точки говорения занимают каждая свою позицию в смысловой мизансцене сценария высказывания. Если высказывание с этим не справляется, понимающий сделает это сам и по-своему: рассредоточение смыслов по точкам говорения, их сценарная дислокация есть для него условие понимания («выход к смыслу возможен только через ворота хронотопа», говорил Бахтин), их инсценированность есть толчок к индуцированию внутренних смысловых актов (в которых – уже индуцированных – распределенность смыслов по ролям впоследствии опять может распасться или перераспределиться «по-своему»).
Гуссерль учитывал эти условия: он отказывался от себя-извещающей функции значений не вообще во внутренней языковой жизни (такое толкование было бы «онаивниванием» феноменологии), но в момент завершающей конституирование логической экспликации ноэмы. Логической – значит производимой в «уже» проведенном и инсценированном языковом пространстве с обособившейся от чужих РЦ и КП-Ты и конкретно наполненной точкой я-говорения. В логической речи инсценированная специфика РЦ-Я состоит в его коалиционном сближении-слиянии с чужими РЦ, а специфика КП-Я – в самоугасании в пользу «чистой» референциальности, безотносительной к прагматической коммуникативности (и, соответственно, в «призыве» к самоугасанию в слушающем КП-Ты). Гуссерле во «ниспадание» смысла через язык в локальность и временность можно понять в том числе и как распределение смыслов по оформленным по местоименному циклу точкам говорения; гуссерлевы «загадочные» [403] слова «трансцендентальная субъективность есть интерсубъектиеностъ» можно понять как интриго– и сюжето-образующее сбирание и инсценирование в единое смысловое действо этих точек говорения чистым автором и/или трансцендентальным Я.§ 101. Речевые центры, коммуникативные позиции и вторичный автор. РЦ-Я и КП-Ты, говорили мы, суть модификационные разновидности первичного автора. А как локализован среди этих или других точек говорения автор вторичный!
Вторичный автор здесь понимается, если говорить в общем, не дифференцированном пока плане, как «рассказчик» в художественном произведении (традиционный и одновременно классический пример – Белкин). Рассказчик – инсценированная специальная инстанция говорения, особая точка говорения. С одной стороны, это – разновидность чужого РЦ (рассказчик близок по степени объективации к персонажу и к любому чужому голосу, к «он»). С другой стороны – это и разновидность РЦ-Я: ведь рассказчик, если брать его в качестве только чужого РЦ, будет частично лишен своей законной второй половины – всегда имеющейся у чужого РЦ пары РЦ-Я. Рассказчик – симбиоз РЦ-Я и РЦ-Он: двуустая точка говорения. Одни уста – тематические, другие – тональные, т. е. в полном объеме голос слышим из этого симбиоза речевых центров в двух формах – тематической (семантически явленной как голос самого рассказчика в качестве обычного РЦ-Он) и тональной. Создавая вторичного автора в качестве чужого РЦ, первичный автор ополовинивает свое коррелятивное ему РЦ-Я: он отказывается от тематической составляющей своего голоса, но сохраняет за собой возможность тонального подключения к тематическому голосу РЦ-вторичного автора, точнее – к тональному управлению им, вплоть до доминирования.
Вторичный автор двуприроден и в другом ракурсе: по отношению к РЦ-Я первичного автора это – РЦ-Он, по отношению же к персонажам он – РЦ-Я. Ведя себя по отношению к персонажу как РЦ-Я и создавая с ним тематические и тональные двуголосые конструкции, вторичный автор вместе с тем сам подвергается тональной предикации от тематически невидимого РЦ-Я первичного автора. В таких двуголосых конструкциях, составленных из РЦ вторичного автора и РЦ персонажа, оба голоса для первичного автора чужие (подробнее о рассказчике см. в статье о двуголосии). Тем самым тематически молчащий первичный автор сохраняет возможность доминировать в романе и над РЦ персонажей, ведь через тональную предикацию голоса рассказчика он косвенно тонально предицирует и голос персонажа. Рассказчик – инсценированная фигура тематического молчания первичного автора при сохранении тонального доминирования, иногда весьма жесткого.
В терминах феноменологии говорения эту дислокацию голосов можно определить как наслоение трех исходящих из разных точек говорения ноэс на один ноэматический состав. «Трех» – как минимум, поскольку в дело вмешиваются и КП-Ты, разные для всех трех голосов. Непрямые смыслы высекаются здесь от любого передвижения точек говорения. Во внеязыковом сознании (в чистом смысле) такая конфигурация, по-видимому, невозможна.§ 102. Первичный и вторичный авторы на нарратологическом фоне. Понятия первичного и вторичного автора аналогичны современным типологиям нарраторов, в частности, противопоставлению недиегетического и диететического (В. Шмид), или экстрадиегетического и интрадиегетического (Ж. Женетт), или первичного, вторичного, третичного и т. д. (Б. Ромберг) нарраторов. [404] Сходство перекрывается, однако, различием. В феноменологии говорения на первый план выдвигается не само по себе разведение и типология разных видов авторов и рассказчиков, а сквозные увязывающие смысловые соотношения между чистым, первичным и вторичным автором (и персонажами) и влияние этих взаимоотношений на результирующий смысл высказывания, включая его непрямые (несемантизованные) формы. Основу для взаимокорреспондирующего и смыслопорождающего соотношения первичного и вторичного авторов дает их равное толкование как точек говорения, имманентно соприсутствующих и перекрещивающихся в высказывании. Первичный и вторичный автор (рассказчик) находятся между собой, как мы видели, в отношениях, аналогичных соотношению речевых центров «я» и «он» в двуголосом слове – в той его модификации, которая характеризуется погашением тематической составляющей РЦ-Я при сохранности тональной. В конечной перспективе толкование первичного и вторичного авторов направлено в феноменологии говорения на выявление сложных способов создания смыслового единства высказывания при имманентном наличии в нем разнотипных и «дробно» сменяющих друг друга точек говорения, «влагаемых» друг в друга чистым автором. [405] Абсолютное тематическое молчание чистого автора (входящее в само определение этого понятия) и возможность угасания тематической активности доминирующей точки говорения первичного автора свидетельствуют, с позиций феноменологии говорения, о неотмысливаемости тональных «механизмов» создания смыслового единства высказывания и, соответственно, о взаимозависимости тематизма и тональности (аналогичной, но не изоморфной ноэтически-ноэматической корреляции в актах сознания).
§ 103. Диапазон причастности. Третий тип точек говорения, подвергающихся внутри высказывания смещающимся пульсациям, связан с тем, что можно назвать «диапазоном причастности» (ДП). Существо происходящих в этом случае смысловых процессов состоит в изменениях, вызванных перманентным скольжением точки говорения по диапазону местоименной шкалы «я» – «мы» – «все» (эту линию можно продолжить до «никто», как оборотной стороны «все», – эта отдельная тема специально оговаривается ниже). Крайние полюса этой шкалы – абсолютное «я» и абсолютная всеобщность – не имеют реальных языковых форм для своего проявления, так что скольжение по диапазону причастности осуществляется между, с одной стороны, в том или ином отношении условным «я» и, с другой стороны, разными типами частично обобщаемой точки говорения (см. в этом смысле гуссерлев синтез Я и Мы и описание разных типов «мы-переживания» в его соотношении с «я-переживанием» в МФЯ, 104 и след.). «Скользят» по диапазону причастности и тем относятся к «условным "я"», противопоставляющимся и/или в разной степени причастным к разнообразным типам «мы», в том числе и рассматривавшиеся выше РЦ-Я и КП-Я, т. е. обе эти я-позиции всегда содержат в себе меняющуюся «долю» мы-позиции.
Чистое «я» не может проявиться в тексте по понятным причинам: любое, включая и не реализующееся в конкретных высказываниях, языковое сознание личности есть ее внутренняя, но не суверенная территория. Во внутренние, собственно языковые процессы индивидуального сознания всегда вместе с языком проникает «другой» в его различных формах. Высказыванию это свойственно тем более. Здесь будет принята точка зрения, что любое «мы» – тоже форма другости . [406] Будучи ориентировано на определенную языковую модальность, тональность, стиль или жанр речи, каждое высказывание изначально принимает тем самым некоторую условную и всегда в той или иной степени чужую речевую маску, опирающуюся на то или иное жанровое «мы», каждое из которых как точка говорения «заранее» типически заполнено модусами бытия свойственного ему «референта», языковыми модальностями (нарративной, описательной, изобразительной и др.), тональностью (по диапазону ее осей смех/страх, экспрессия/импрессия), способами смен и наложений ФВ, РЦ и КП.
Не исключение здесь и «нейтральная» – научная, логическая и т. д. – речь. «Все» – согласно развиваемой здесь точке зрения – тоже форма другости: когда Гуссерль говорил, что всеобщность значений препятствует выражению всех «обособлений» данного конкретного переживания, он мог иметь в виду и то, что «я» всегда вынужденно преломляет свое выражение через призму «все», всегда в той или иной степени «чуждую» (неполную, неадекватную, в чем-то излишнюю) для данного конкретного переживания. Логическая речь в этом смысле не там, где «объективное», а там, где «я» стремится к своей полной растворенной причастности к точке говорения «все». Удержаться вблизи этой точки говорения долгое время высказывание не может: реагируя на всплывающие «он»– и «ты»-позиции, оно постоянно перемещается по другим разнообразным и ограничивающим ее частным «мы»-позициям. В окружении же этих и возможных других иначе местоименно ориентированных «я»-, «он»-и «ты»-позиций «есе»-позщия тоже начинает обрастать и наполняться специфической характерностью. «Все» – не родовая объемлющая точка говорения, а одна из разновидностей многочисленных типов «мы»; как и другие точки говорения, она жанрово, стилистически, модально и тонально обособлена и специфична (см. ниже).
Невозможность проявления чистого «я» для языкового смысла благотворна. С одной стороны, смысл состоится и в том случае, если ничего, кроме типической точки говорения «мы», в высказывании не будет. С другой стороны, осознание условности любой возможной речевой манеры позволяет говорящему «дистанцироваться» от них, точнее прочувствовать и огранить свой собственный замысел, говоря не на языке, а через язык (Бахтин), не непосредственно из точки говорения, а сквозь нее (сквозь конфигурацию и инсценировку разных точек говорения). Пробно объективируя себя в языке (примеривая различные образы первичного автора и соответствующие ему парные лики РЦ-Я, КП-Я, ДП-Я), «я» получает возможность «подлинно диалогического отношения к себе самому» (ЭСТ, 301), т. е. может условно и неусловно ставить себя и в позицию своего слушателя, и в позицию своего оппонента, «пробуя» складывающийся смысл, и, соответственно, может корректировать его выражение.
Степень условности «я» первичного автора и его причастного включения в то или иное «мы» может существенно колебаться (от почти полностью отчужденного «все» или какой-либо максимально отодвинутой от «я» условной игровой маски – до почти непосредственной индивидуальной тональности), но никогда не сходит на нет. Даже крик боли, если он рассчитан на услышанность (несет коммуникативный импульс), сохраняет свой жанровый смысл.
Невозможность проявления абсолютного «мы» («все») не менее благотворна для языкового смысла. Чем ближе по направлению к точке «все» продвигается высказывание, тем меньше утончающих смысл языковых возможностей используется; отношения между точками говорения «я», «он», «ты» и «мы», их модальные и тональные наполнения угасают, язык модифицируется, приближаясь к системе простых индексов, причем не по типу логической или математической символики, а скорее по типу системы дорожных знаков (разработанная логическая или математическая символика лишь по замыслу, т. е. по имманентной модально-тональной организации, может считаться «все»-позицией; в действительности это частная «мы»-позиция, весьма ограниченная при этом по «кругу избранных»).