Нерушимый 10

Ратманов Денис

— Она приходила, но Фёдор ее прогнал, — напомнил Тирликас.

— Постараюсь держать ситуацию под контролем.

— Хорошо, сделаю, — пообещал Витаутыч. — Но смотри, как бы ты виноватым не оказался.

Минут через пять вернулись «титаны».

— Есть сведения по Погосяну? — спросил Круминьш с порога.

— Тяжелый он, — признался Тирликас. — Внутреннее кровотечение, потерял много крови, повреждено легкое. Сейчас идет операция. Часа через два его переведут в палату интенсивной терапии.

— Зря

мы его так, — все угрызался совестью Микроб. — Он же теперь играть не сможет! Это же теперь всё!

Клыков, стоявший рядом, кивнул.

— Долгое время не сможет, — согласился Тирликас. — Восстановится ли полностью, никто не знает.

Пока он говорил, наши тихонько, насколько это возможно в бутсах, один за другим заходили в раздевалку и замирали. Когда Витаутыч смолк, Димидко сказал:

— Предлагаю все-таки заглянуть в «Че». Не веселиться, нет. Но все-таки сегодня наш день, мы столько к этому шли. Да и вместе не так тревожно ждать новостей, как поодиночке. Лев Витаутович, вы ведь поедете с нами? Будете держать нас в курсе дела?

— Поехали уже, — сказал он и направился к выходу.

* * *

Возле «Че» дежурили омоновцы, хотя фанатов там не было, все смотрели концерт или толклись возле стадиона, и мы спокойно вошли в помещение, где старый знакомый, лысый бармен Вадим, спросил, кивнув на экран, висящий на стене:

— Что случилось? Кто пострадал?

— Погосян, — сказал Тирликас. — Детали выясняют, кто стрелял пока неизвестно, как и неизвестны его мотивы. Мика жив, на операции.

— Мне очень жаль, — искренне посочувствовал бармен и начал разливать пиво по кружкам.

Мы расселись кто где и замолчали. Вадим включил запись открытия стадиона, и все вперились в экран. Вот мы идем сквозь толпу, кидающую цветы, под торжественный гимн «Титана», исполняемый оперным певцом. Вот то же самое, вид сверху. Потом — наши лица поочередно крупным планом с бегущей строкой, кто есть кто. Сан Саныч берет факел и идет к платформе, она начинает подниматься. Оп — и он уже вверху зажигает факел Прометея. Закадровый голос, пока он поднимался, напоминал, кто такой Прометей, а закончил так:

— Он был наказан за то, что подарил людям огонь. Пришло время людям зажечь огонь для Прометея. Это наша благодарность за его подвиг!

Эпизод, как ранили Погосяна, не показали! После зажжения факела включили трансляцию со стадиона.

— По первому каналу показали, что неизвестный открыл огонь по футболистам, — доложил Вадим. — Но это уже после торжественной части. Думаю, когда все закончится, журналисты вас разорвут.

— Мы не задержимся надолго, — уверил его Сан Саныч. — Час — и все, и разъехались.

В кармане завибрировал телефон. Поскольку дозвониться мне могли только те, кто есть в списке контактов, я вытащил аппарат. Это была Лиза. Черт побери, ну почему

я игнорировал ее? Если бы ответил до открытия или хотя бы сообщения прочитал, беды не случилось бы.

Снедаемый чувством вины перед Погосяном, ответил сейчас, хоть она и последний человек, кого хотелось бы слышать.

— Саша! — выдохнула в трубку она. — Слава богу, ты живой! Я так боялась, что ты пострадаешь!

Выйдя из бара на порог, я сказал:

— Мика в реанимации. Неизвестно, выживет ли.

— Вы ведь в «Че»? Скажи, чтобы меня пропустили. Надо объясниться.

— Лиза, я не хочу тебя видеть, — не стал кривить душой я. — Ты у меня ассоциируешься с неприятностями и разочарованиями…

Услышав, как она тяжело задышала, давясь слезами, я устыдился своей вспышки.

— Ладно, я стою на пороге, приходи. Ментам я дам знак, чтобы пропустили тебя. Но давай договоримся, у тебя будет пять минут, а потом ты навсегда исчезнешь из моей жизни.

— Хорошо.

Через минуту она стояла рядом — заплаканная, но все равно красивая, в скромном сером платье. Посмотрела на меня, отвела взгляд и прошептала:

— Я понимаю, это из-за меня! Хочу, чтобы ты знал: я ничего не делала, не натравливала его на тебя. Но он решил, что я не могу его полюбить из-за тебя. Дурак, какой же дурак!

Лиза — актриса, когда надо, и виртуозная лгунья, потому я включил «эмпатию». Больше всего на свете она хотела две вещи: чтобы я ее простил и отмотать время назад — в тот миг, когда она поддалась воле родителей и сделала аборт. Она и правда до сих пор меня любит.

Иногда лучше ничего не знать, потому что от знания мне сделалось хуже. Кто-то возгордился бы и всем рассказывал, как по нему статусные бабы сохнут, мне было ее искренне и по-человечески жаль. Потому я обнял Лизу и сказал:

— Все кончено. Все давно кончено, у меня есть жена и родился сын. Пожалуйста, живи своей жизнью.

Если бы обладал суггестией, я велел бы ей себя забыть. Наверное, это было бы гуманнее.

— Ты меня простишь? — шепнула она.

— Давно простил. И не злись на Дарину, она ни при чем, ты сама все разрушила. Ты считаешь, что достойнее… В общем, она не заслуживает такого отношения.

— Знаю, что сама, — сказала она, отстраняясь.

Посмотрела странно… Так, словно обнимала взглядом, прощаясь. Глянула на часы.

— Все, время вышло. Прощай, Саша.

Я взял ее за плечи и встряхнул.

— Пообещай, что будешь счастлива.

Она мотнула головой.

— Не могу. Ты — лучшее, что было, а я… сама…

Ее рот искривился, как у обиженной девочки, и, ссутулившись, она поковыляла прочь.

Захотелось в душ, чтобы смыть чужие желания, кислотой разъедающие душу. А еще — обнять Рину, зарыться лицом в ее волосы, которые теперь такие же длинные, как у Лизы.