Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
Шрифт:
— В чема дело, святой отец? — спросил Иван Милославский, привставая. — Каку поруху совершил патриарх?
— Вы разе не видели? Он на отпевании вложил в руку государя прощальну грамоту.
— Ну и што?
— Як «ну и што»? — взвизгнул протопоп. — Я! Я должон был вложить государю энту грамоту. Я его духовник — не Иоаким. Я!
Все переглянулись. Татьяна Михайловна, всплеснув руками, молвила:
— А ведь верно. Духовник должен вкладывать прощальну грамоту.
Слова царевны подлили масла в огонь. Протопоп, сжав кулаки, забегал по горнице,
— Я ентого так не оставлю. Я ентого не прощу... Я убью его. У мени уже есть с полсотни оружных людей.
Бедный протопоп впал в истерику, и все молчали, дабы не усугублять дела. А он, приняв молчание едва не за согласие, распалял себя всё более и под конец начал грозить уже им, царствующим:
— Ежели вы не скинете тотчас энтого злодея и христо продавца Иоакима, то я и вас прокляну. Слышите? Прокляну весь род ваш.
Последние слова он буквально прорыдал и выбежал из горницы, хлопнув дверью, словно из пищали пальнул. Милославский аж вздрогнул.
Все недоумённо молчали, и наконец царь Фёдор вздохнул:
— Бедный отец Андрей, до чего обидели его.
— Э нет, государь, — заговорил Милославский, — такого не след спускати даже духовнику. Ишь ты гроза: прокляну. Да за одно за энто на плаху можно послати.
— Но он же был любимцем у батюшки.
— Ну и што? Таки теперь можно детям покойного проклятьем грозить? Нетушки, Федя. Я ныне ж Иоакиму слово в слово всё передам. Он на него сыщет управу.
Фёдора покоробило:
— А может, не стоит патриарха расстраивати?
— Стоит, стоит, — вмешалась царевна Софья. — Не скажет дядюшка Иван Михайлович, таки я передам. Ишь, вздумал кому грозить! Мы энту грозу кнутом так уходим, што на век заречётси.
Фёдор хотел ещё что-то сказать, но смолчал.
Милославский сдержал слово, в тот же день пересказал всё патриарху и ещё добавил:
— Государь надеетси, што ты достойно накажешь оскорбителя царской чести, да и твоей тоже, владыка.
Иоаким степенно и в то же время зло ответствовал князю Милославскому:
— Спасибо, боярин, што не утаил такой крамолы. Сотворю так, что Андрюхе небо с овчинку покажетси. Передай государю, сего дела я не спущу. Четырнадцатого марта Собор, мы его на Соборе не токмо извержем из сана, но и упечём туда, где Макар телят не пас.
— И в железы его, в железы, то-то бы государя порадовали.
— Ино ладно. Будут Андрюхе и железы.
Неделя пролетела незаметно, а за ней и другая. На Собор четырнадцатого марта 1676 года приехали митрополиты из Новгорода, Ростова, Пскова, Нижнего Новгорода. Рязани, из Суздаля, архиепископы из Твери и Коломны, епископы из Тамбова и Воронежа. Было ещё чуть более двадцати архимандритов и игуменов.
Выступая на столь представительном Соборе, духовник покойного государя думал, что разоблачит патриарха как нарушителя церковных канонов, но безмерная ненависть к Иоакиму сослужила ему худую службу. Начав тихо свой рассказ о прощальной грамоте, которую бесчестно перехватил патриарх, протопоп заканчивал его на крике.
Когда протопоп откричался, настроив Собор против себя, Иоаким не спеша стал перечислять грехи духовника царского:
— Когда Андрей Савинов по изволению покойного государя был взят в духовники, то он без архиерейского соизволения самочинно провозгласил себя протопопом.
— То ложь! — вскричал Савинов, окончательно губя себя в глазах Собора.
— Какая ж энто ложь, коли ты доси не имеешь ставленой грамоты, — продолжал спокойно патриарх. — Вместо заступничества за обиженных и несчастных пред царём, к чему тебя сан твой обязывал, ты, напротив, употребил его во зло, и многих людей по твому наущению ссылали и бросали в темницы. Не ты ли, Андрей, пьянствовал с зазорными людишками, услаждаясь блудническими песнями, бесовскими играми и бряцаньем на цимбале? А не ты ли положил вражду между царём и нами, патриархом всея Руси?
— То неправда, царь сам не любил тебя! — опять прокричал Андрей.
— Нет, Андрей, ты... ты убедил государя не ходить в соборную церковь и избегать нашего благословения.
Иоаким приготовил напоследок главный удар.
— И последнее, недостойное самого низкого татя. Ты, Андрей, нуждою увёл чёрную жену от мужа, прелюбодействовал с ней, а его, дабы не мешал, упёк в заточение. Чего же ты достоин? Поведай?
Сделавшись белее стенки, Савинов молчал, не ожидая, что самое тайное его, сокровенное известно патриарху. Откуда он мог прознать про это? Убить! Только убить осталось ему Иоакима.
— И на жизнь мою помышлял, о том даже при государе говорил, что людей сговаривает.
Потупившись, патриарх спокойно сел в своё патриаршее кресло и сказал смиренно:
— Што решит Собор, пусть таки и будет.
И Собор решил: Андрея Савинова извергнуть из священства, оковать и немедля сослать в Кожеезерский монастырь на самые тяжёлые работы, по прибытии в который ради милости оковы можно снять, если в пути ссыльный будет вести себя смиренно и достойно. В тот же день церковные пристава и вывезли его из Москвы.
А на следующий день прибыл гонец от тобольского воеводы. Он привёз царю письмо от другого сосланного протопопа, главы раскола. Аввакум писал:
«Благого и преблагого и всеблагого Бога нашего помазан нику, блаженному и треблаженному и всеблаженному госу дарю нашему, свету-светику-светилу, русскому царю и её ликому князю Фёдору Алексеевичу.
Не смею надеетси, богомолец твой, но яко некий ныне отверженный, и не причастен пасть к ногам твоим, издалеча вопию, яко мытарь: «Милостив буде ко мене, господи не!», сгибаю главу и усё тело моё со гласом: «Милостив буде ко мене господине!», ибо и псы ядят от крупиц, падающих от трапезы господий своих. Не пёс есть я, но жалаю крупицы твоей милости.