Нескучный сад
Шрифт:
Я смотрю на Роберта, на его большие, красивые руки. Как и когда-то, в давние времена, Роберт немного заикается. Я знаю, он был ранен и потом после ранения, когда его признали ограниченно годным, стал санитаром. Он был отличным санитаром, очень терпеливым, выносливым. А после окончания войны решил стать врачом. Ему было нелегко: он работал и учился на вечернем отделении медицинского института, а теперь работает врачом в маленьком приволжском городке. В Москву он приехал специально на встречу друзей.
Каждый раз, когда
Вот и сегодня, до того, как отправиться в школу, мы побывали там.
Все как было: Лешкины книги лежат на полках в том же порядке, как лежали при Лешке, и на комоде альбом с марками, который Роберт подарил ему когда-то. И мы говорим о Лешке так, словно он где-то недалеко, уехал ненадолго и скоро вернется.
Должно быть, никогда не забыть мне февральский морозный день 43-го года, когда я пришла навестить тетю Пашу, мать Лешки.
Возле холодной печки-времянки лежали ровные кубики дров, на подоконнике стояла тарелка с нехитрой снедью военного времени — паштетом из белковых дрожжей.
Тетя Паша встретила меня необычно, так, словно никогда до этого не видела. Она сидела за столом и, не глядя на меня, долго перебирала пальцами бахромки скатерти. Потом сказала:
— А Лешка-то, знаешь…
Я похолодела. Казалось, сердце сперва замерло, потом принялось вдруг бурно и часто стучать.
Всего лишь несколько дней назад я получила от него письмо. Тогда я побежала к тете Паше, показала ей письмо, и мы вместе читали его.
Письмо было коротеньким. Лешка писал, что чувствует себя превосходно, надеется увидеть меня, когда приедет домой. Их часть должна была отправиться на переформирование через Москву. И Лешка рассчитывал, что сумеет побыть дома несколько часов, а может, даже и целые сутки.
Я все никак не могла ответить ему, откладывала со дня на день.
И вот простые, обжигающие слова.
— Когда?.. Когда это случилось? — спросила я.
— Вчера получила. — Голос у тети Паши был тусклый, словно бы погасший. И слова она произносила нехотя, как бы через силу. — Хотела к тебе пойти сказать, да ты сама…
Она встала, вынула из комода письмо.
— Читай…
Письмо было подписано командиром части, в которой служил Лешка. Строчки расплывались перед моими глазами:
— «Смертью героя… Мы никогда не забудем его…»
Я положила письмо на стол.
— А вчерашний день вдруг от самого Леши письмо пришло, — все так же неохотно, как бы преодолевая невидимое препятствие, продолжала тетя Паша. — Вечером… Я было глазам не поверила…
— От Лешки? — не выдержала я.
— От него. Только оно давно написанное. Долго шло очень.
Глаза
Тихий, как бы приглушенный свет настольной лампы располагает к задушевному, откровенному разговору. Весь вечер мы пели, танцевали, спорили о чем угодно, а теперь беседуем. И говорим все больше о прошлом.
«Что пройдет, то будет мило…»
И в самом деле, прошлое представляется нам безоблачно — ясным, греющим душу, даже наши недолгие ссоры, даже контрольные письменные у беспощадного ГЕМа.
Кстати, о ГЕМе. Перед самой войной он вышел на пенсию. В войну он не эвакуировался и стал снова ходить в школу, где был оборудован госпиталь. ГЕМ организовал в госпитале математический кружок для раненых, задавал им интересные, на его взгляд, задачи, рассказывал о различных оригинальных решениях теорем и, по слухам, читал иногда раненым стихи Пушкина.
Раненые привязались к нему, называли его «Папаша», угощали табаком. И ГЕМ, отроду не выкуривший ни одной папиросы, стал заядлым курильщиком.
— Я бы хотел повидать его, — замечает Роберт.
— А я — нет, — говорит Валя. — Вот уж кого мне никак не хочется видеть…
Зденек молча взглядывает на нее. Может быть, оба вспоминают о том давно позабытом всеми, кроме них двоих, случае с письмом Вали, попавшем в руки ГЕМа?
Мы вспоминаем о делах давно минувших дней. То и дело слышится одинаковое: «А помнишь?»
Перебивая друг друга, говорим о походах, о наших сборах, устраиваемых Гришей Четвергом, о его знаменитых пьесах.
А разве можно позабыть первые дни открытия метро, когда мы подолгу катались в новеньких поездах и все никак не могли достаточно насладиться!..
Роберт обращается ко мне, смеясь:
— А помнишь, как ты позвонила в «Известия»?
Еще бы не помнить! Мы все тогда говорили только об одном и том же — о спасении челюскинцев. Полосы газет были посвящены описанию жизни героев, рассказам о летчиках, спасавших челюскинцев. А я позвонила тогда в «Известия» и спросила: «Спасли ли собак, которые зимовали вместе с челюскинцами?» И мне ответили: «Конечно, спасли»…
— А помнишь, Роб, как ты дарил сны? — спрашивает Валя.
Улыбка загорается в глазах Роберта.
— Дела давно минувших дней…
— Вот уж о какой чепухе не стал бы вспоминать, — солидно замечает Зденек.
Валя качает головой:
— Разве это была чепуха?
Я снова вспоминаю о Лешке:
— Лешка считал, что ты, как никто, умеешь дарить сны.
— А теперь он дарит здоровье людям, — замечает Виталий Валерьянович.
Роберт не любит говорить о себе, но мы знаем, он организовал первую в их районе бригаду реаниматоров. Он возвращает к жизни людей, обреченных смерти.