Нескучный сад

Уварова Людмила Захаровна

И, кажется, снова лицом к лицу встречаюсь со своей юностью, вновь подхожу вплотную к той, теперь уже непреодолимой черте, за которой светит солнце далеких лет, звучат давно умолкшие голоса, виднеются лица, которых уже никогда не придется увидеть.

Вот стихи Зденека. Внизу стоит подпись «Садко», это был его псевдоним.

Мы становимся староваты. Что ж, это закономерно. Разве кто-нибудь виноват В том, что время летит серной? Но

приходит пора морщин, И забот, и усталости горькой. Стану я пожилым мужчиной, В душе молодым только. Но среди треволнений жизни, Среди забот и печалей, Сквозь времени призму Вспомню тебя, Валя! Суждено ли встретиться снова? Не знаю. Но даю тебе слово — Ты для меня родная…

Это было его первое и последнее стихотворение, посвященное Вале.

Никогда не забуду радостных, блестящих глаз Вали, когда на редколлегии она прочитала эти стихи.

Она никак не могла ожидать подобных стихов. Она искренне считала себя незаметной, она всегда тушевалась перед ним, и вдруг он написал такие, как ей казалось, трогательные, душевные строки.

Она прочитала стихи про себя еще раз, другой, третий, словно не верила своим глазам, словно никак не могла оторваться от этих строк. Потом смущенно опустила глаза, спросила, глядя в стол:

— Как ваше мнение? Подходит?

Я сказала то, что и следовало:

— Подходит.

Мы шли с ней вместе домой. Был морозный декабрьский вечер, снег сыпал с неба, у Вали обледенели ресницы, стали тяжелыми и, может быть, потому какими-то грустными, волосы на висках побелели.

Задумчиво глядя перед собой, она говорила:

— Вот ты считаешь любовь предрассудком…

— Ничего я не считаю, — прервала ее я.

— Ну не ты, так Гриша. Он говорит: любовь — предрассудок, нельзя любить одного человека, когда миллионы трудящихся томятся в тисках капитала. Поэтому надо подавлять в себе все посторонние чувства и уметь ставить общественные интересы над личными.

— Да, — сказала я. — Он всегда так говорит.

— А я с ним и не спорю, — покорно отозвалась Валя. — Я всей душой за общественные интересы, за мировую революцию, но разве… — Она замялась. — Разве нельзя быть революционером и любить какого-то одного человека?

В наступивших сумерках глаза ее казались блестящими, словно от непролитых слез.

— Вот Ленин. Он же был самый великий на свете человек, и он любил Крупскую, он всю жизнь ее любил.

Я спросила ее:

— Зденек любит тебя?

Она задумалась. Должно быть, впервые ясно и трезво представила себе отношение к ней Зденека, не сочиняя его, как обычно, не обволакивая придуманными чертами.

— По-моему, он никого не может любить, — сказала она. — Не может, и всё! Знаешь, есть такие люди, они всё принимают, но дать ничего не могут.

— Он такой, — согласилась я с нею. — Именно такой.

— Ну и пусть! — воскликнула она. — Пусть так! Я-то люблю, и для меня в одном этом уже радость, я благодарна ему не только

за эти стихи, а за то, что он есть и я его люблю. Люблю, и точка! И я знаю, он написал эти стихи не потому, что любит меня, а потому, что я люблю его. И ему теплее жить оттого, что его любят. И пусть будет теплее…

Вот такая она была, моя подруга, толстая, неуклюжая Валя, лучшая наша ученица, главный редактор «Нескучного сада»…

Я перелистываю журнал дальше. Каждая страница связана с каким-то давним, непогасшим воспоминанием.

Вот очерк самой Вали о московских улицах и переулках, о том, почему они называются так, а не иначе, вот мои рисунки, а вот стихи Лешки. Он очень стеснялся показывать их. Он тайно от всех давно уже писал стихи и прислал их по почте в школу, в адрес нашего журнала, подписав по примеру Зденека псевдонимом.

Псевдоним он избрал себе очень громкий — «Пламенный».

Мы прочитали эти стихи на редколлегии и решили не публиковать их. Тем более, что автор был нам неизвестен.

Но однажды, дня за три до выхода журнала, Лешка подошел ко мне и, надрывно кашляя, стал расспрашивать, какие материалы появятся в журнале.

Я сказала ему, что у нас будут стихи, очерки и рассказы.

Лешкино лицо оживилось. Он сразу перестал кашлять.

— Чьи стихи? — выпалил он. — Пламенного?

Я посмотрела на его пылающее лицо и неожиданно для себя ответила:

— Да. Пламенного.

Мы немного поспорили с Валей. Ей стихи Лешки решительно не нравились, и потом она считала, что просто уже поздно помещать их — номер вот-вот должен выйти.

Но я уговорила ее. Мне было очень жаль Лешку, и в конце концов даже в настоящих журналах очень часто помещают плохие стихи. Пусть их потом нещадно ругают, но все-таки их же печатают…

А Лешкины стихи, хотя и неуклюжие, написаны от души, очень искренне, и нельзя Лешку отбивать от журнала. Ведь даже у самых лучших поэтов первые стихи зачастую получались неудачными. И Лешка, кто знает, может, когда-нибудь распишется, и покажет себя, и станет великим поэтом. И тогда спросят:

«Кто первый напечатал его?»

И он скажет:

«Школьный журнал».

И все будут говорить, что мы первые, еще в школе, угадали в Лешке великого поэта…

Одним словом, я потратила пуды красноречия и добилась-таки своего: стихи были опубликованы.

Это были плохие стихи. Все, кто читал их, понимали, что они из рук вон плохие, и только Лешка не понимал ничего. Он полагал, что никто не разгадал его псевдоним, и с равнодушным, отсутствующим видом подходил к читавшим журнал, спрашивая небрежным тоном:

— Интересно?

— В общем, неплохо, — ответил ему как-то Зденек. — Есть даже просто интересные вещи.

— Какие? — спросил Лешка, с трепетом ожидая ответ.

Зденек бросил на него медленный взгляд из-под ресниц.

— Разные. Стихи вот только очень неудачны…

— Какие? — упавшим тоном спросил Лешка.

Зденек рассмеялся.

— А ты не догадываешься?

Псевдоним Лешки ни для кого не остался секретом.

Даже самые маленькие дразнили его:

Мы с вами, товарищи за границей, Которые будут с буржуями биться.