Несломленная

Лель Агата

Момент, когда закончились любезности, и начался разговор «по делу», я уловила сразу. Обе перестали улыбаться и по очереди бросали на меня короткие взгляды, при этом шушукаясь, наклоняясь ближе друг к другу.

Мне было стыдно и противно одновременно, так, наверное, чувствовали бы себя экспонаты в кунсткамере, будь они живы и имей разум.

Когда Ниночка взглянула на меня в очередной раз, я отчётливо уловила в ее глазах презрение, даже брезгливость. Не знаю, что там рассказала ей мать, но преподнесла она всё явно не в выгодном для меня свете.

Скрипнула

дверь двенадцатого кабинета и, заслонив собой весь проем, огромной глыбой выкатилась тучная женщина с крупной родинкой на щеке, в больничном халате не первой свежести. К моему ужасу, тётка уставилась прямо на меня.

— Чего сидишь? Приём уже начался. Или вас всех отдельно приглашать надо? Может ещё за ручку проводить?

Я вцепилась в край лавки и в панике обернулась на мать.

— Лариса, это ко мне. Подготовь девочку к осмотру, — бросила Нина Георгиевна и, снова как ни в чем не бывало, вернулась к разговору.

— Пойдем, — окинув меня уничижительным взглядом, тётка кивком головы пригласила в кабинет.

Ещё раз обернувшись на мать, но не дождавшись какой-либо помощи, я на ватных ногах послушно побрела за врачом.

Часть 29

Зайдя внутрь, я немного расслабилась, обычный кабинет: два стола, соединённые буквой «т», с кипой каких-то беспорядочно наваленных папок и тетрадей, металлическая ширма, кушетка, застеленная зелёной тканью, чем-то напоминающей резину, шкаф, правда почему-то без одной дверцы. Оттуда, чуть не вываливаясь, торчали те же самые папки, что и на столе. У стены висела раковина, куда тонкой струйкой непрерывно бежала вода. Кафельный пол из хаотично разложенных белых и оранжевых плиток. Местами плитки были сколоты, а кое-где их и вовсе не хватало. Кабинет представлял собой жалкое зрелище, но в целом все оказалось не так страшно.

— Чего стоишь? Садись, — приказным тоном прогнусавила тётка, прожигая меня презрительным взглядом, спустив очки в тонкой оправе на кончик большого носа картошкой.

Подойдя к столу, где словно судья восседала врачиха, я робко присела напротив.

— Имя? — гаркнула она.

— Саша. Саша Рыжова.

— Не мямли. Ещё раз, не слышу ничего.

— Рыжова Александра… Сергеевна, — ответила я, голосом, более походящим на жалкий мышиный писк.

Тётка что-то пробурчала, и с недовольным лицом принялась копаться в бумагах.

Над ее верхней губой торчали длинные черные волоски. Точно такие же то тут, то там покрывали внушительного размера второй подбородок. «Суслова Лариса Ивановна — акушер», — прочитала я на карточке, пришпиленной булавкой к заляпанному чем-то жирным халату.

— Нет карты твоей, ты записывалась? — перелистывая тетради с одинаковыми картонными корочками, спросила она.

— Я… я с мамой пришла, — пролепетала я, оглядываясь на дверь.

Лариса Ивановна перестала ковыряться в тетрадях и сощурила глаза, жирно проведенные голубыми тенями.

— А, это ты та залётная? А я и смотрю,

что-то больно молодая, — хрипло хохотнула она, и я моментально вспыхнула. Казалось, что краска залила не только лицо, но и всё тело до самых пят.

— Тебе шестнадцать-то хоть есть?

— Есть, — слова царапали гортань, и я молилась только об одном — не разрыдаться при этой мерзопакостной мегере.

— Ещё раз имя назови, в детскую пока оформим, а там разберёмся, — процедила акушерка, и я назвала полные данные с датой рождения.

— Когда были последние месячные?

— Я не помню…

— А кто должен помнить? Я? — раздражённо уставилась, возмущённо приподняв брови.

Снова этот презрительный взгляд. Где же мама! Мне так нужна ее поддержка…

— В мае, пятнадцатого числа… по-моему.

— Так, в мае, значит, угу, — пробубнила она, бегло записывая. — С каких лет половую жизнь ведёшь?

— Я не веду половую жизнь! — прошипела сквозь зубы и насупилась.

Да как она смеет вообще подобные вопросы задавать?

Ларису Ивановну, похоже, мой ответ только развеселил. Обнажив непропорционально мелкие относительно лица зубы, она отложила ручку и, сцепив пальцы в замок, положила мясистые локти на стол. Слегка склонив голову на бок, неприятно хихикнула.

— А ребёночек тогда откуда, по-твоему? Уж не ветром ли надуло? Или, может, от святого духа? Приходите все такие невинные, глазки в пол. А у самих ни грамма стыда!

Я буквально задохнулась от возмущения. Да кто она такая вообще? Расселась тут, и считает, что ей можно вот так запросто высмеивать человека, его чувства. Делать выводы совершенно ничего не зная! Ни на минуту больше здесь не останусь!

Резко подскочив, опрокинув при этом стул, я ринулась к выходу, столкнувшись в дверях с Ниной Георгиевной.

— Тише, тише! Куда это мы так спешим? Пойдем, никто тебя тут не съест, — мягко, с улыбкой произнесла она и, приобняв за плечо, завела обратно в кабинет. — Лариса Ивановна, совсем запугали девчонку?

— Да их запугаешь, куда уж. Побежала как угорелая, глаза вытрескала, — кряхтя и постанывая, акушерка натужно наклонилась и вернула стул в обратное положение.

— Это Лариса Ивановна так шутит, — ласково произнесла Нина Георгиевна, и я невольно прониклась к ней доверием. — Иди за ширмочку, раздевайся, сейчас мы тебя посмотрим. Заметив мой растерянный вид, добавила: — Иди, иди, никто тебя тут не увидит, не волнуйся.

— Стеснительная какая, ты погляди. Как с мальчишками екшаться, так вся скромность у них быстро куда-то улетучивается, — пробрюзжала акушерка.

— Ну ладно вам, не смущайте девочку, — добродушно «отругала» Нина Георгиевна.

Зайдя за ширму, буквально обомлела: передо мной стояло металлическое кресло, больше похожее на электрический стул, только ремней, чтоб удерживать буйных пациентов, не хватало. Рядом на столе в стеклянной колбе, подсвеченной голубоватым светом, лежали ужасного вида инструменты: какие-то щипцы, зажимы… Точно пыточная камера!