Несломленная

Лель Агата

Очень хотелось закурить, руки так и тянулись к дежурной пачке "Парламента", спрятанной в карман сумки «на всякий случай», но я тут же мысленно отчитала себя за столь неразумное желание. Нельзя курить, пока не узнаю наверняка. Пока точно не буду знать, что я не… Я не могла даже мысленно произнести это слово, настолько это казалось нереальным.

Внутри уже который день нарастало волнение, как в школьные годы перед экзаменом: а если вдруг всё-таки оно…

Сегодня ровно две недели задержки, тошнит от разных запахов, и грудь как-то болезненно наряжена. Глупо, конечно, надеяться на чудо, с моим-то списком диагнозов, но ведь чудо же иногда всё-таки случается…

С

Маратом мы никогда не предохранялись, я сказала ему, что пью противозачаточные и точно не забеременею. Да, обманывать нехорошо, но обманом это можно было назвать с натяжкой, ведь забеременеть с диагнозом стопроцентное «вторичное бесплодие» с тележкой осложнений, было, мягко говоря, затруднительно.

Я долго ходила по врачам, пытаясь разузнать что-то о своем пороке, именуемом «однорогая матка». Оказалось, что случай у меня крайне запущенный — внутриутробная аномалия развития органа, мне "посчастливилось" родиться с этим редким диагнозом, плюс сказались последствия кустарного аборта, выполненного без каких-либо предварительных анализов. В общем, врачи и в России, и в Брюсселе лишь развели руками. Даже процедура ЭКО не светит. Профессор Бёрг сказал, что помочь мне сможет только чудо. А кто знает, может сейчас оно и есть? То самое чудо?

Призрачная надежда так и не отпускала меня все эти годы после приговора докторов. Было время, когда я, изводимая бесконечным чувством вины перед нарождённым ребенком и страхом бездетного будущего, глотала антидепрессанты и пыталась забыться в череде отношений с мужчинами, которых использовала с одной целью — в надежде забеременеть. Но тщетно. Было невозможно, просто невыносимо признать, что я никогда не стану матерью. Да я и до сих пор отказывалась в это верить.

Я перечитала, наверное, миллион тематических статей в научных журналах и тысячи постов на женских форумах, и точно знала — невозможное всё-таки возможно!

Интересно, как отреагирует Марат, если я всё-таки жду ребенка? Обрадуется ли он… Да, для начала нужно узнать наверняка и только потом уже размышлять.

Умом я понимала, что нужно купить тест на беременность: пять минут, и моим терзаниям «да или нет» придет конец. Но пойти и купить эту чёртову коробку было выше моих сил. А вдруг всё-таки нет? Так я хотя бы ещё потешу себя иллюзией…

Неожиданно в руках зазвонил телефон, и я вздрогнула, чуть не выронив аппарат на газон.

Мама.

Взглядом гипнотизировала эти простые четыре буквы, два слога, знакомые всем с детства, и никак не могла пересилить себя и ответить.

Она никогда не звонила мне первая, даже в день рождения. Прошло шестнадцать лет, как я покинула Н., и за все эти годы мать набирала мне лишь дважды… Сердце болезненно сжалось в предчувствии беды.

— Алло…

Треск в трубке, лёгкое дыхание. Сдержанный всхлип.

— Жора… умер. Приезжай.

Часть 33

Город Н., 2013 год, май.

— Ушёл… даже попрощаться не успели, — еле слышно произнесла мать, не отрываясь смотря потухшим взглядом на деревянный крест, возвышающийся над небольшим холмом свежевырытой земли.

Аккуратными рядками лежали букеты подвявших гвоздик, несколько венков с траурными лентами и, в центре, помещенное в простую деревянную рамочку — небольшое черно-белое фото тридцатилетней давности, с которого на нас озорно взирали лучистые глаза дяди Жоры.

Фотографию я сразу же узнала: раньше она стояла на комоде в комнате бабушки.

Кривая ухмылка, рыжие вихры, прилежно зачесанные на бок, и пышные усы моды

времен восьмидесятых, смотрящиеся ужасно нелепо на столь молодом лице.

Рядом с могилой дяди три слегка запущенных, поросших сорняками надгробия, смотреть на которые я избегала. Склеп Рыжовых. Здесь сейчас могла находиться и я… От одной только мысли стало физически нехорошо.

В субботу, после звонка матери, я сразу же набрала Марату и, взяв недельный отпуск за свой счёт, вечером прыгнула в поезд, и уже ранним утром прибыла в Н. Встреча с матерью прошла сухо и немногословно, впрочем, ничего другого я не ожидала.

Остановившись в гостинице недалеко от дома — оставаться в квартире я категорически не хотела, да мне никто и не предложил, — я сразу приступила к делам, связанными с похоронами. Дядя завещал быть погребенным именно в Н., на родине, рядом с близкими людьми, поэтому урну с прахом прислали чартерным рейсе прямиком из Тель-Авива, где у него проходила научная конференция, во время которой случился сердечный приступ.

Сами похороны прошли тихо: я с матерью, несколько друзей и коллег дяди, прилетевших из Москвы, да горстка соседей — все те, кто пожелал проводить его в последний путь. Жены у дяди не было, детей тоже, он так и не связал себя узами брака, «полностью принадлежал науке» — постоянно повторяла бабушка, хотя сама всю жизнь в втайне переживала, что ее любимый сын прозябает в одиночестве. Я любила дядю Жору, именно он помог мне в трудный момент: сначала с работой в Москве, потом обустроиться в Бельгии. Да, в итоге ни там ни там у меня ничего не сложилось, но это была только моя вина, он хотя бы пытался помочь, в отличии от остальных членов моей «семьи».

На кладбище было тихо, лишь легкий ветерок играл в листве тонких берёз, раскинувших своих молодые побеги в таком печальном месте, несущем людям лишь горе и скорбь.

Похоронив дядю, немногочисленный народ молчаливо разошелся, и мы остались с матерью вдвоем.

Мы сидели рядом на скамейке внутри ограды и молчали. Последний раз я видела её пять лет назад на свадьбе брата, и с тех пор она сильно изменилась: сгорбленная, облаченная во все чёрное фигура; черная косынка покрывала каштановые, тронутые сединой волосы, несколько прядей выбились и неряшливо свисали вдоль лица. В уголках глаз залегли глубокие морщины, тусклая кожа, больше похожая на пергамент, была бледной и будто неживой. Но больше всего пугал взгляд. Взгляд одинокого, абсолютно несчастного и потерянного человека. За те два дня, что я находилась в Н., мы впервые остались наедине. Я не знала, о чем с ней говорить, будто это совершенно чужой человек, будто между нами были не какие-то сантиметры, а расстояние в долгих шестнадцать лет.

— А где Вовка? Почему его не было на похоронах? — спросила я, нарушив гнетущую тишину.

— А, — мать махнула рукой, вложив в движение всю боль неоправданных надежд. — На очередных заработках где-то. Связался с какой-то шайкой. Мало ему условного срока.

— С Дианой все так же?

— Из дома выгнала, требует развод, с ребенком видеться не дает. А я ему говорила, не крутиться с этой девчонкой, но разве он мать когда-нибудь слушал…

И снова она его оправдывает. Я давно вышла из того возраста, когда завидуешь младшему брату, потому что мама любит его больше, чем тебя. Но я до сих пор искренне не могла понять: почему меня она всю жизнь держала в ежовых рукавицах, тыкая носом как котенка за малейший проступок, тем временем спуская с рук серьезные провинности сына. А ведь я была послушной, хорошо училась, не перечила старшим, когда как Вовка был настоящим сорвиголовой.