Несостоявшаяся революция

Соловей Валерий Дмитриевич

330 Западники и националисты: возможен ли диалог? С. 258.

331 Глубокий анализ этих процессов см. в книге: Капустин Б. Г. Указ. соч.

(особенно важна лекция 8).

Парадоксально, но факт: русские националисты, которых традиционно характеризуют как правых и консерваторов, в понимании человеческой природы оказались скорее левыми и прогрессистами. Известно, что левые идеологи рассматривают человека оптимистически, в то время как правые — пессимистически. В перспективе левой мысли человек рожден для счастья, как птица для полета, он хорош по самой своей природе,

которую исказили социальные и историко-культурные факторы. Стало быть, измените обстоятельства, и изначально позитивная суть человека не преминет проявиться и раскроется во всей красе. Максима левых: власть, государство и присущее им насилие — главный враг человека.

Правые — антропологические пессимисты. Они уверены, что мир лежит в грехе, что нет такой низости, такого преступления, на которые не сподобился бы человек, а потому низменную человеческую природу необходимо контролировать, дабы она не проявилась в своей неприглядной сути. Максима правых: государство дано не для того, чтобы создать на земле рай, а дабы избежать превращения нашей жизни в ад.

Так вот, при всем гипертрофированном этатизме русского национализма, при всех его реверансах православию — религии, в общем-то, проникнутой антропологическим пессимизмом, он странным образом исходил из оптимистического понимания — если не человеческой природы вообще, то природы русского человека в частности. Народ-богоносец оделен всеми возможными достоинствами, которым мешают в полной мере реализоваться обстоятельства, но потенции которого раскроются под мудрым руководством националистов — таков, вкратце, их взгляд на русский народ.

Это убеждение дожило до сегодня. Если рассмотреть националистическую рефлексию на предмет собственных политических неудач и провалов, то мы без труда обнаружим, что в оных националисты винят кого угодно — масонов и евреев, «агентов влияния», власть, банкиров, либеральные масс-медиа, предателей в собственных рядах и проч., но только не самих себя, не свои организационные слабости и интеллектуальные дефекты. Другими словами, и русский народ сам по себе хорош, и националисты неплохи, но вечно кто-то и что-то мешает их плодотворной смычке. В общем, как в шутке о плохом танцоре...

Тем не менее, мы не склонны преувеличивать значение интеллектуальных изъянов русского национализма для понимания его незадавшейся политической судьбы. Можно привести массу исторических примеров, когда нереалистическая концептуальная схема отнюдь не препятствовала политическому успеху. Взять хотя бы наши родные пенаты: если не всё, то очень многое из того, что большевистский вождь Ульянов-Ленин писал о России и расстановке социальных сил в ней, было откровенной чепухой. Однако это не помешало большевикам подмять под себя страну.

Здесь мы выходим на такую с трудом описываемую и рационализируемую область, как политическая воля. Этот подлинный движитель политики лежит глубже логико-дискурсивного мышления, и человеческой экзистенции. (По Карлу Шмитту, политика — это то, что захватывает человека целиком, проникает на экзистенциальный уровень.) Несколько упрощая, в политике побеждает не тот, чей интеллект выше, а идеология — изощреннее, а тот, кто борется по-настоящему, кто в этой борьбе готов идти до конца — не важно, своего или чужого, кто, словами столь любимого националистами Константина Леонтьева, готов властвовать беззастенчиво, или, словами ненавидимого ими Ульянова-Ленина, не играет с восстанием, а относится к нему всерьез.

Мы склонны полагать, что решающим фактором, обусловившим мизерабельную политическую судьбу русского национализма, была его экзистенциальная, волевая слабость. Не в том дело, что он вышел к обществу не с самыми удачными призывами и лозунгами (в конце концов, немалая часть советского населения была готова поддержать даже консервативный национал-большевистский призыв), не в том, что он не знал, как работать с народом — этому и демократы

обучались на ходу, и даже не в том, что в его рядах было (и все еще остается) изрядно дураков и подлецов — по качеству человеческого материала демократы были ничуть не лучше, если не хуже. Беда русских националистов в том, что они как огня боялись власти и связанной с ней ответственности, что они не хотели работать, хоть чуть-чуть напрячься ради достижения собственных целей, пребывая в странном убеждении, будто победа сама свалится им в руки.

Русские националисты оказались библейскими иудеями, жаждавшими чуда, а не разума. Впрочем, трудно говорить о разуме применительно к людям, не проявившим способности обучаться даже на собственных ошибках, из раза в раз наступавшим на те же самые грабли. Трусость, лень и глупость оказались «родимыми» пятнами русского национализма. В противном случае националисты могли бы добиться гораздо большего в политике, пусть даже их поддержка была заведомо ограничена.

Здесь мы переходим к анализу второго ключевого фактора динамики русского национализма — состояния русской этничности. К исходу советской эпохи русское этническое самосознание было настолько разрушено и ослаблено, что националистический призыв per se, или, другими словами, апелляция исключительно к русским этническим чувствам обладала ограниченной мобилизационной возможностью.

Разрушение русского самосознания было результатом коммунистической национальной политики, которая носила дуалистический характер, радикально отличаясь в отношении русского и нерусских народов. Применительно к нерусским стержень коммунистической политики составляла институционализации этничности — формирование «советских наций», что объективно вело к формированию национальных идентичностей и/или их интенсификации. Хотя критики Советов делают акцент на русификации нерусских национальностей, по своему значению, интенсивности и стратегическим последствиям русификаторская линия явно уступала линии институционализации этничности. В данном случае русификация (или деэтнизация) нерусских была инструментом управления, в то время как в отношении русских деэтнизация составляла направляющий принцип режима.

Цель коммунистов состояла в элиминировании русской этничности, растворении ее в «советекости», в социальной сущности СССР Из коммунистического лозунга «постепенного слияния» наций через их «расцвет» на долю русских (а также украинцев и белорусов) выпало «слияние», а «расцвет» достался другим.

Нельзя не признать, что применительно к русским эта политика оказалась, в общем, эффективной. Подавляющее их большинство идентифицировало себя со всем советским пространством и воспринимало Советский Союз как свою Родину.

Социологический опрос в Москве осенью 1987 г. — зимой 1988 г. показал, что большинство респондентов (почти 70%) своей Родиной считали весь Советский Союз, а не РСФСР, с которой идентифицировали себя лишь 14% опрошенных. В целом среди русских уровень союзной идентификации был даже выше, чем в советской столице, составляя почти 80%, в то время как, скажем, подавляющее большинство узбеков, грузин и т.д. называло Родиной «свои» национальные республики.

Отождествление русских со всем союзным пространством выражало исторически устойчивую и длительную тенденцию к расширению территории их этнического расселения, тенденцию, которая, как и русская мобильность, была решительно форсирована практикой «социалистического строительства». Только за 13 лет, с 1926-го по 1939 г., численность русских вне пределов РСФСР выросла с 5,1 до 9,3 млн человек. В целом за годы Советской власти половина (точнее, 51%) всех русских хотя бы раз в жизни сменила место жительства, а доля русских, живущих вне РСФСР, возросла с 6,7 до 17,4%, составив накануне крушения СССР 25,3 млн человек (в том же году в границах РСФСР проживало 119,9 млн русских)332 . То было, без преувеличения, «великое переселение» отдельно взятого народа.