Несостоявшаяся революция
Шрифт:
Теоретической вершиной русской национализма была попытка адаптировать «философию хозяйства» Сергея Булгакова к перестроечным реалиям319. Смешно сказать, но эти завиральные идеи пользовались невероятной популярностью среди националистов рубежа 80—90-х годов прошлого века. Мы полагаем, дело было отнюдь не в отсутствии профессиональных экономистов среди националистов, о чем пишет Сергей Сергеев320. Если чего им не хватало, так это не экономистов, политических аналитиков и доступа в электронные СМИ, а неумения уловить Zeitgeist — дух времени.
319 На этой ниве активно подвизался Михаил Антонов, участник националистического «самиздата» 70-х годов.
320 Сергеев
Это понятие, рожденное немецкой романтической философией, в современных теориях прикладной политики рассматривается в качестве одного из ключевых факторов успешной политической деятельности наряду с материальными ресурсами, профессиональной командой и т.д. Дух времени — это настроение общества в целом, это то, что определяет выбор им политических приоритетов и политических идей. Образно говоря, это могучий ветер, который может стать ветром победы, если правильно развернуть паруса. Но против этого ветра не стоит плевать и, тем более, плыть. Что националисты с непостижимым упорством и делали, проявляя интеллектуальную слепоту и отсутствие хоть какого-то чутья в отношении массовых настроений советского общества.
Из неумения уловить дух времени и вытекали фундаментальные политические ошибки русского национализма. Он поддержал коммунистическую власть именно тогда, когда та зашаталась и критически ослабла; он предлагал городскому среднему классу максимально непривлекательную для того политическую и социально-экономическую модель. В общем, националисты сделали все возможное, дабы проиграть выборы весны 1990 г. и похерить уникальный шанс превратиться в самостоятельную политическую силу.
Хотя, как уже отмечалось, проигрышный политико-идеологический профиль националисты унаследовали от прежней культурно-исторической эпохи — фазы А/В в типологии Мирослава Гроха, было бы ошибочно трактовать филиацию идей как детерминистскую зависимость. Взгляды националистов конца 60-х — первой половины 80-х годов, отрицавших демократию и рынок, восхвалявших империю и авторитарное государство, вовсе не были обречены на автоматическое воспроизведение в новых условиях; они вполне могли претерпеть серьезную трансформацию подобно взглядам демократов и Ельцина. Ведь еще в начале 1989 г. те не были ни публичными антикоммунистами, ни, тем паче, радетелями российского суверенитета.
По иронии истории Советский Союз был разрушен именно тем оружием, которым националисты пытались его укрепить. Мало того, что демократы предложили привлекательную для советского общества политическую и социоэкономическую альтернативу коммунистическому режиму, так они еще и умело ассимилировали националистическую по своему происхождению доктрину российского суверенитета.
А ведь первоначальная политическая траектория Бориса Ельцина и демократического движения не предвещала ничего подобного. Вплоть до рубежа 1989 и 1990 гг. Ельцин выступал какхаризматичный социальный популист, во взглядах которого не было даже намека на какую-нибудь национальную проблематику. Доминировавшим умонастроением демократического движения, с которым Ельцин связал свою политическую судьбу с лета 1989 г., вообще было, по меткому замечанию одного наблюдателя, экзистенциальное отрицание всего русского, национального. Отождествлявшиеся с империей Россия и русскость вызывали у демократов исключительно негативные коннотации. Однако перенос тяжести политической борьбы с союзного на республиканский уровень вынудил их искать ключик к русским сердцам и осваивать психологически крайне неприятную для них тематику русского этнического дискурса.
Важный стимул к «русификации» «Демроссии» (и даже само название коалиции) исходил от либеральных националистов, которые альянсу с коммунистами предпочли союз с демократами.
Националисты же много и со вкусом говорили о суверенитете России (даже требовали перенести союзную столицу из Москвы в другой город), но нисколько о рынке и демократии. Отличие от демократов состояло еще и в том, что националисты в совершенно нереалистической манере предполагали совместить российский суверенитет и общесоюзное единство. И это при том, что они призывали прекратить субсидирование Россией союзных республик и обеспечить ее политическое и экономическое равноправие! Нет нужды еще раз разворачивать многажды доказанный нами на страницах этой книги тезис: континентальная имперская полития — не важно, в самодержавной или советской форме — могла существовать и развиваться только за счет эксплуатации России и русских. Любое равноправие России с другими республиками неизбежно разрушало имперское государство — и тем быстрее и надежнее, чем полнее это равноправие обеспечивалось бы.
Демократы же прекрасно отдавали себе отчет, что суверенитет России станет тараном, который разрушит советскую империю. А это и составляло их самое страстное, потаенное, экзистенциально укорененное желание. Но, еще раз повторимся, магическая формула разрушения СССР была выкована не демократами, а русскими националистами. К ним с полным основанием можно применить парафраз из гетевского «Фауста»: вот сила, которая желая блага (блага с точки зрения националистов), совершала зло... Могли Валентин Распутин, талантливый писатель и воистину печальник русского народа, вообразить, каким зловещим эхом отзовется произнесенная им в сердцах на съезде народных депутатов СССР знаменитая фраза: что, может быть, России задуматься о выходе из состава Советского Союза?
На лету подхватив идею российского суверенитета, открывавшую дорогу к вершинам политической власти, демократы в то же время дали ей собственную интерпретацию. Если для националистов суверенитет означал, в первую очередь, этническую эмансипацию русских и России, что они считали первейшим средством сохранения советского единства, то демократы делали акцент на суверенитете как ключевом орудии разрушения советской империи, последовательно элиминируя при этом любые коннотации с русской этничностью.
Подчеркнем: именно с русской, которая рассматривалась с точки зрения негативистской презумпции: русский народ-де по самой своей субстанции носитель имперских, авторитарных, антирыночных и антидемократических тенденций. (Кстати, русский националистический дискурс утверждал точно то же самое, но считал эти черты чуть ли не главным достоинством русских.) В то же время любые другие этничности и национализмы, в том числе внутри России, оценивались всецело позитивно, ведь они были антиимперскими, а потому якобы демократическими и реформистскими. Нетрудно догадаться, что такая интерпретация российского суверенитета содержала потенциально антирусский заряд, который время проявило со всей очевидностью.
В общем, на рубеже 80-х и 90-х годов прошлого века русскому обществу была предложена следующая фундаментальная дилемма: русско-российская эмансипация и сохранение империи (эта привлекательная стратегия была совершенно нереалистична) или же разрушение империи посредством российского суверенитета и формирование России, где русские все равно окажутся пораженными в своих базовых правах (последнее не было очевидно массовому сознанию, но аналитически вполне предвидимо). Первую позицию выражали националисты вкупе с частью консервативных коммунистов, вторую — демократы.