Нестор Махно
Шрифт:
— Дёрнешь самогонки? — спросил матроса оборванец, которому он рассказывал.
— А есть?
— Мы же раньше сюда нырнули. Бабенка подала. Горит!
Матрос выпил, крякнул.
— Ага, подались мы с этим Зубковым в степь. Он, свинья, потребовал, чтоб оружие сдали ему или заняли фронт. «Кто селян будет защищать?» — рычит. А наши-то, едрена кость, уходят за Днепр. Приказ есть. Ладненько. Пили вместе с ним до двух часов ночи. Зубков в свое пузо как в бочку заливает, и хоть бы что. Согласились мы ощетиниться. А сами маракуем: где бы улизнуть? Изловчились-таки. Они вдогонку бросились, гадство. Мы по ним из «максимки». Наседают, разъяренные. Но тут, спасибо, броневички прислал Дыбенко.
— Ну
— Зубков, что ли? Туда ему и дорога, землеробу! — хохотнул матрос.
Билаш глянул на него, сжав зубы. Чай не лез в глотку. Хотелось взять карабин и пристрелить подонка. Но сколько их тут? Глупо же. Приказ получили. И дорога ли им, северянам, эта чужая степь с глиняными хатами?
Под вербой, в тени, стонали раненые. Пришел комиссар, сообщил, что сданы Царицын, Харьков и Екатеринослав. Тихонько послышалось:
— Предательство.
Спустя некоторое время (а бригада Кочергина, в которой служили рядовыми Билаш с Долженко, всё толклась на правом берегу Днепра) появилась листовка. Виктор увидел ее на столбе. Там гуртовались красноармейцы. Бросилось в глаза: «Всех лиц, именующих себя махновцами, арестовать и препроводить ко мне в штаб». Внизу подпись: «Нач. Крымской дивизии Дыбенко».
— Слышь, браток, — кто-то взял Билаша за плечо и дышал табаком. — Сиднем сидит, дундук, в Никополе, а обвиняет Махно, что тот не воюет.
Это говорил бородатый солдат с карабином.
— Они с Ворошиловым — два сапога пара, — поддержал его раненый на костыле. — Дыбенко мастер на ура брать да палить в своих.
— Они там, в Москве, специально запустили сюда Деникина! — шумели в толпе. — Чтоб его руками задушить супротивников Троцкого.
— Ворошилов — его холуй!
— Зажаждали отхватить назад Екатеринослав. А фигу не хочешь? Сколько там на днях положили нашего брата?
В таком говоре, слухах, митингах стаял июль. Билаш с раздражением' спрашивал себя, куда смотрят красные стратеги, зачем держат Дыбенко и командующего этой бестолковой армией Ворошилова? Их бездарность била в глаза. Рядом же, вот они, ходят прирожденные вожаки, не раз гнавшие белых: Василий Куриленко и Трофим Вдовыченко — земляки Виктора, тоже из Ново-Спасовки. Да и Сашка Калашников кое-что стоит. Билаш не без ревности наблюдал, как всем им дали полки. Собственно, они командовали теми же людьми, что и у Махно, а развернуться пошире не позволяли. Более того, чтоб притопить, унизить, с Куриленко поступили по-свински.
— У тебя тут полный бардак! — обвинил его Дыбенко. Лихой, он не терпел, чтобы рядом выкаблучивались еще более шустрые, к тому же бывшие махновцы.
— В чем непорядок? Укажите!
— А ты и раньше не выполнил мой приказ: ударить по белым, когда те пёрли на Токмак.
— Я же вам доносил, что нет патронов! — с вызовом ответил Василий. Он такого же роста, как и Дыбенко, но пошире в плечах, белокурый, открытый. Начдив начал «пушить» его перед строем. Виктор Билаш состоял в другом полку, но слышал, что горячий Куриленко дерзко возражал, был снят с должности и затребован в Никополь. Что его там ждало — нетрудно догадаться. Командир бригады Кочергин с комиссаром Дыбецом не хотели терять доблестного воина, перевели его к себе в штаб, «спрятали». От безделья и неопределенности Василий, попросил… расстрелять его. Дошел до ручки. Масла в огонь подливала и сестра-красавица, что крутила здесь любовь с кем попало и где попало. Из-за нее он поссорился с Махно, а теперь и тут покоя не имел.
— На тот свет успеешь, — сказали Куриленко. — Желаешь быть снова в строю? Формируй кавалерийский полк. Но… лошадей нет. Сёдел тоже. Сабель тоже. Ничего нет! А пограбишь кого — вот тогда уж точно пойдешь
Через неделю новый полк стоял у штаба бригады.
Трофим Вдовыченко и Сашка Калашников, наоборот, вели себя тихо, с начальством не задирались. Их тоже не дергали, хотя и не доверяли как бывшим махновцам.
Наконец Ворошилова с Дыбенко убрали, а всё их воинство обреченно повалило на запад. Виктор Билаш чувствовал себя жалким перекати-полем. «Ты ли это? — мучительно думалось у костра, на привалах. — Куда тебя несет и каким ветром? Где жена, мать, мечты о свободе? Чего ждешь?» Ни на один вопрос ответа не было. Оставалось лишь ловить шальную пулю. Правда, теплилась надежда, что хоть теперь-то во главе дивизии поставят кого-нибудь из его земляков, испытанных в боях, а может, вспомнят и о нем. Нет. Большевички нашли своего, хлопчика Федько. Смех да и только. Бойцы уже открыто, в строю возмущались:
— Сколько же будем удирать?
— Продали Украйину!
— Шо цэ за командиры?
Под этот шум в полках стали появляться махновские агитаторы. Они-то и сообщили о расстреле Григорьева, о том, что Батько находится недалеко и собирает новое войско. По рукам гуляли отпечатанные Гутманом листовки: «Ни шагу с родной земли!», «Коммунисты предали вас, а Махно поведет на врага».
«Уже водил, хватит», — считал Билаш. Уязвленная гордость не позволяла признаться, что предал Батьку, а тот, единственный из них, никому не подчинился и не пал духом.
Тут прилетела весть, что в Николаеве по приказу нового начдива, двадцатидвухлетнего паренька Федько взорваны бронепоезда «Спартак», «Грозный», «Память Урицкого», «Освободитель». Виктор возмутился: «Эх, бездари! Да бейтесь же!» Измученные отступлением красноармейцы шумели:
— Предатели!
— Какую силищу сгубили. Ай-я-яй!
— Зрада!
Они отступали по селам и хуторам, где недавно бесчинствовали красные каратели, «каленым железом выжигали банды Григорьева». Во многих семьях были убиты отцы, сыновья, и крестьяне (Виктор Билаш не раз убеждался) люто ненавидели комиссаров, чекистов, саму звездочку на фуражке, нападали на разъезды, обозы «кацапов», жгли сено в полях. Женщины «угощали» красноармейцев отравленным молоком. А с востока, юга и севера напирали кадеты. На западе стояли петлюровцы. Куда податься? Напрашивался один выход — к Махно. Он, говорят, рядом и снова на коне!
В полк, где обитали Билаш с Долженко, тайком пробрался Гавриил Троян. Его приняли как родного. Он не напоминал, что все предали Батьку. Вещал бодро:
— Мы теперь — сила! Ждем вас. Федя Щусь, Петя Лютый, Фома Кожин — все тут, агитируют.
Чувствуя недоброе, начальник боевого участка Кочергин отдал приказ арестовать бывших махновских командиров полков. Об этом сразу же узнали, и Калашников со строевой частью, артиллерией и обозом… пропал! Немедленно во все концы выслали конную разведку. Нет, белые не нападали, никого не рубили. А полк… словно сквозь землю провалился. Виктор Билаш живо смекнул: «К Батьке переметнулись! А чего я жду? Гордость не позволяет? Совесть предателя? Что я скажу Нестору Ивановичу?» Такого же мнения придерживался и Долженко.
Но они ошиблись. Ночью Калашников налетел на штаб и арестовал Кочергина, комиссара Дыбеца, его жену Розу, что командовала разведкой — всё руководство боевым участком красных. Шесть полков тут же присоединились к восставшим. Возглавил их, понятно, Александр Калашников. А вот начальником штаба выбрали (не забыли прежние заслуги!) Виктора Билаша. «Теперь другое дело, — решил он. — Не стыдно явиться к Батьке с такой подмогой!»
Лишь Василий Куриленко, затаив обиду на Махно и ценя свой орден Красного Знамени, увел кавалеристов к окруженным со всех сторон остаткам Южного фронта.