Нестор Махно

Ахинько Виктор

— Дай наган!

— Я начальник отряда Красной Армии, — запротестовал Анулов, подняв голову. Полуденное солнце слепило, и он не заметил, как один из верховых оказался сзади. Филиппа ударили в спину. Он упал. Подняли, повели к станции. Там уже всё запрудили войска. Анулова приметил какой-то, похоже, атаман с саблей на боку, гранатой и револьвером на поясе. Плотный, в новеньких ремнях, белокурый чуб торчит из-под козырька.

— Кого поймали? — повелительно спросил у всадников.

— Говорит, что начальник красного отряда, товарищ Калашников.

Филипа сжался в комок: — Это же он поднял бунт

в бригаде Кочергина. Прапорщик-бандит. Ну, я пропал».

— Следуй за мной!

Кто-то схватил Анулова за руку. Он со страху оглянулся.

— Настя! — прилетела, голубка, ласкает зелеными глазами, а в них — слезы.

— Жена? — спросил Калашников. Многие командиры возили семьи с собой.

— Да, — соврал Филипп.

— Эх ты, сбрехать даже не можешь, краснюк. Ржа ест железо, а лжа — душу. Запомни. За мной!

Штабной поезд отряда уже пригнали на станцию, и Анулов увидел, что около вагона политотдела толпятся махновцы с черным флагом. А на ступеньках сидел кто-то в алой гусарской форме и перебирал бумаги из походной сумки… Филиппа.

— Вот, Батько, привел тебе их командира, — с некоторым бахвальством доложил Калашников. «Неужели этот… сидит… Махно?» — не поверил Анулов. Большие начальники Красной Армии, которых он видел, так простецки себя не вели. Гусар поднял голову и ожег пленника воспаленным взглядом.

— Это ты написал приказ, что идут бандиты? — спросил он, кривя запекшиеся губы. Огоньки вспыхнули в его темных глазах, и они показались художнику голубоватыми. Теперь Филипп не сомневался, что это и есть Махно. Комок подступил к горлу, и муторно заныло под ложечкой. От человека, что простецки сидел на ступеньках вагона, исходила какая-то лешая сила, которой нельзя было противиться. Хам Калашников мог пристрелить. А этот ведь ничем не угрожал, поднялся, чиркнул спичкой и поджег приказ Анулова.

— Вникай! — сказал. — Бумага белая. Видишь? Горит и стала красной. А в конце концов… вот она. Черная! Так и в народе. Сейчас уже всё перегорело. Осталась одна надежда. Глянь на наш флаг. Понял?

Махно вскинул руку. Вокруг притихли.

— Большевики душат народную волю, — продолжал он хрипловатым тенорком. — Это видит каждый, кто не слеп. Но когда встречают отпор, когда их бьют, — голос его креп от слова к слову, — они удирают как зайцы. Вот он стоит, — Батько указал пальцем на Филиппа. — Их начальник. Тоже бежал, поджав хвост! Где Дыбенко? Где хваленый Ворошилов? Где мухомор Троцкий? Они бросили врагу нашу родную землю! Плевать им на хаты, на ваших жен и детей. А мы… здесь! И будем бить Деникина и прочую сволочь в хвост и в гриву. Пока не прикончим. Ура!

У вагона, слушая Батьку, толпились сотни повстанцев. Ответное мощное «Ура!» потрясло Анулова. Вот вождь, будь он проклят! Вот за кем пойдут в огонь и воду глупые хохлы.

На взмыленных конях подлетели двое. Филипп разглядел одного: черненький, с тонкими усиками. Да это же Миша Полонский! Печатник из Одессы. Свой, партиец! Прибыл на выручку! Тот спешился, протолкался к Батьке. Но что это? Они пожимают руки…

— Вот, товарищ Махно, привел тебе подмогу, — услышал Анулов, не веря своим ушам. — Десять тысяч штыков и сабель. Время грозное, и люди считают, что только ты можешь возглавить их против Деникина. Больше некому. Но

помни — я большевик. До нашей веры не касайся!

— Чудак ты, — отвечал Махно. — Мне любой дорог, кто защищает свободу и Украину. Ану, дайте прапор!

Ему поднесли черный флаг с вышитым лозунгом «Мы горе народа потопим в крови».

— Бери, Полонский, приготовили специально для твоей железной дивизии.

Предатель протянул руку… Что было дальше. Филипп не видел — закрыл глаза от горя…

Ночью им с Настей удалось бежать в степь.

А к Батьке прибывали всё новые полки, вчера еще красные. В обозе одного из них, на подводах, ехали арестованные: командир бригады Кочергин, комиссар Дыбец с женой Розой, другие. Показалось большое село.

— Добровеличковка, — радостно сообщил возница. — Тут вся моя родня!

— Теплое имя дали, — озвался Дыбец, спрыгнул на дорогу и пошел рядом. Возница, которому было приказано караулить их, и ухом не повел. Винтовка его давно лежала в завале барахла. Куда им, комиссарам, бежать? Да и свои ж люди, простые.

— У нас есть ще еврэйска колония Добра и сэло Добрянка, — говорил крестьянин. — Скоро будэ ричэчка Добра. По-нашому, значыть вирна, чесна. Та й по-вашому, по-кацапськы, вроди так, га?

— Точно, точно, — подтвердил Дыбец, глядя на свои красные сапоги. Думалось: «Сидел бы с Розой в сытой Америке и горя б не ведал». По молодости лет, желая мир посмотреть и себя показать, Степан уехал за океан. Подметал улицу, язык учил, общался с русскими анархо-синдикалистами, которые и нашли ему место слесаря. Вместе основали газетку «Голос труда». Но в семнадцатом он не выдержал и в сапогах из красной кожи мотнул в Россию, свергал Керенского, потом большевиков, что распоясались, взяв власть. Бежал из Питера в Бердянск с Розой Адамовной, тоже бывалой анархисткой. У моря образовался ревком, где Степан сошелся со вчерашними врагами — большевиками. Тут налетели гуляйпольцы, контрразведку завезли. Дыбец возмутился, спорил с Махно. А вскоре подоспела Красная Армия, и он вовсе отказался от анархизма. При отступлении назначили комиссаром бригады. И вот он арестант…

В Добровеличковке красных командиров повели по улице, запруженной войсками, семьями повстанцев, беженцами, что располагались по дворам, под заборами. Над ними висели тяжелые ветки с желтыми грушами. Всюду бегали дети, ревел скот. «Как же воевать с такой обузой?» — недоумевал Дыбец.

К ним подъехали всадники. На белом коне — Махно. Ему что-то докладывали, он отвечал. Послышалось ледяное слово «расстрел». Среди них, однако, Степан с надеждой заметил Мишку Уралова, знакомого по Бердянску. Матрос-анархист, всегда взвинченный, горячий как порох, он легко хватался за наган. Но был добр и справедлив.

— Там же, я вижу, Дыбецы, жилы из них вон! — громко возразил Батьке Мишка. Они еще пошумели. Какой-то адъютант подъехал и велел Степану с Розой подойти к Махно.

— Что же ты, старая анархическая крыса! Куда влип? — спросил тот сурово. Крутолобый крепыш Дыбец молчал.

— А ты, Роза, помнишь, как сидели с тобой в екатеринославской тюрьме и ждали палача с веревкой?

— Не забыла, Нестор.

— Известно ли вам, что я у большевиков вне закона? Любой, кто прикончит меня, их друг. Так кто же вы тогда?